Человек эпохи «обнуления», выживший в мировой катастрофе, ищет смысл, чем жить после того, как потерял все, оживляет в сознании разные сферы прошлого, и даже будущего.
Попадает в первобытный мир эпохи неолита, в Древний Египет, Древнюю Грецию, цветущий город Помпеи как раз перед извержением Везувия, на «Дикий Запад». Обнаруживает себя в настоящем, и снова уходит в мир будущего — Искусственного интеллекта, где нет переживаний.
И везде видит одну и ту же постоянную матрицы цивилизации.

— Но путешествие во времени
Противоречит здравому смыслу!
— А что такое здравый смысл? —
Спросил Путешественник во Времени.
Герберт Уэллс

Различие между прошлым,
настоящим и будущим –
всего лишь стойкая иллюзия.
Альберт Эйнштейн.

Я шел прямо на зарю, грандиозно восходящую над землей. Это было как в младенчестве, когда шел в поле, и за горизонтом чудилась первозданная страна. Там моя родина!
Казалось, быстро пересек горизонт, но он снова маячил вдали, и чудилась та же первозданная страна.
Вошел в дикий лес, закрывающий небо разросшимися лапами ветвей деревьев и висящими лишайниками. Опасная бессветная тишина. Остро пахнуло в нос запахом гигантских папоротников, как будто еще ничего не было, кроме первобытных лесов.
Наконец, открылось голое плато у реки. Вдохнул какой-то небывалый свежий воздух. И была такая яркость красок, как будто вставили новые хрусталики, избавив от катаракты вековых наслоений зрения.
Было дико — нигде ни огонька, пустыня. Никакого электричества и в помине нет. Что это, после атомной войны?
Вдалеке у реки вдруг увидел глинобитные хижины с плоскими крышами. Вскоре показался большой участок стоянки, огороженный высоким забором из острых кольев, внутри жилища — кубы с покатой крышей и круглые, с островерхой крышей, покрытой тростником, похожие на юрты. Увидел загон со стадами блеющих овец, коз и даже маленьких черных коров. За городищем склонялись к земле полуголые люди, ковыряющие поле палками-мотыгами с привязанным к концу острым кремнем.
На широкой реке покачиваются несколько длинных лодок, выдолбленных из цельного ствола дерева.
Неужели это неолит — период человеческой истории, осевший на земле после неустойчивой поры охотников и собирателей? Видно, люди перестали полагаться только на охоту, и нашли другие способы самостоятельно питать и защищать себя.
У берега колеблющийся огонь. Около костра сидят косматые люди. В огне мечутся обжигающие демоны, готовые и сжечь, и одарить теплом. Я присел к костру, где возились полуголые смуглые лохматые люди с грубыми скуластыми лицами, с квадратными ткаными занавесками на животе, закрывающими детородные органы.
Встретили настороженно — кто этот белолицый, в странной одежде — джинсах и короткой куртке. Как, наверно, арабские радикалы чуждого им еврея. Это было заметно по их встревоженным воркованиям — речи, которую я понимал.
Разворковался с ними, с удивлением ощущая, что понимаю и изъясняюсь на одном языке, вернее жестах (так гораздо легче — ворковать намеками на смысл). Во мне словно только что зародилось мышление, хотя помнил свою мыслящую эпоху.
Они увидели, что в незнакомце нет ничего враждебного. Общительный вид тянущегося к ним, чтобы помочь. Это оказались люди, как люди, в их подсознании нет ничего враждебного, хотя воркуют примитивно.
Вождь племени, которого называли Ггыр, заросший волосом на лице, и длинной бородой, оказался молчуном, не любящим вылезать на свет попусту. У него болела голова, после того как в большой драке с чужим племенем ему врезали дубиной по голове. Он выглядел насупленным. Как воин, не терпел горделивого битья кулаками по заросшей груди, пустого бахвальства и победной уверенности в будущем.
Он просто и трезво оценивал происходящее.
— Живем, как предопределено. Смерть? Что это такое? Все в руках демонов — слышишь: шорохи их в листве?
Здесь часто умирали от травматических повреждений на охоте и, конечно, от битв с враждебными племенами, болели тяжелыми болезнями, такими как артриты, опухоли, туберкулез, атеросклероз, искривление позвоночника, кариес зубов.
Они только что справили тризну по умершему. Всем племенем проводили в бессмертие своего воина, обхаживали могилу, куда его положили, и все, что ему нужно в его дальнейшем бесконечном пути.
Какое это облегчение — верить в бессмертие близкого человека! Снятие непосильной ноши потери! Недаром вера в бессмертие просуществовала несколько тысячелетий. Наверно, в нашем будущем мы ищем того же облегчения, стремясь объединить науку и веру в бессмертие. Хотя многие и не ищут, считают себя вечными, и с недоумением встречают свою смерть.
Я заплакал, вспомнив о своих близких. Увы, последующие тысячелетия убедили не верить в их возрождение. Исполнилось желание снять толщу тысячелетий цивилизации, давящих на голову, хотелось совсем простой жизни, уединиться, замкнуться. Чем примитивнее, тем лучше.
Хотя нет ни одного человека, кто был бы совершенно одинок, даже если вымер весь его род. Встаешь утром из своей одинокой постели, и сразу врывается весь внешний мир — яркий свет солнца, озаряющий Землю, говор радио, шум соседей, вспоминаются исчезнувшие родные. И если ты еще и с воображением, то перед тобой возникают разные сферы истории цивилизаций. Как эта — неолита. И сознание, что мир вечен, успокаивает.
Я опомнился: какое тут радио, какие родные? Разве возродятся когда-то?..
Племя праздновало триумф после охоты — разделывали тушу какого-то огромного животного. Пиршество было за длинным столом из струганых досок, куда женщины уже поставили глиняные чаши с пшеничной кашей, обжаренными кусками медвежьего мяса и рыбы, кувшины с молоком…

Я подружился с аборигенами. Они, вопреки расхожему мнению, не в лохмотьях, а в нормально скроенной одежде из шкур и грубой ткани, чистятся и умываются, как животные (конечно, не вылизывая себя языком, а омываясь в реке рядом). Я опасался разговаривать с ними так, как привык, «об умном», это было бы нелепо. Они понимали только язык действия: «добудем тушу», «поешь вот это», «пойдем в кусты» и т. п., — язык самой потребности насытиться своему телу и заботы о племени. Если кто-то из рода умирал, значило, что он попал в место, где ему навсегда хорошо. И от этого было легче.
Вождь племени Ггыр и его племя не ведали толщи будущих эпох и веков над их головами, как и я в далӫкой от них эпохе не знал, что будет после моего времени. Они ощущают своӫ прошлое только как мистику живых демонов, обитающих в каждой травинке, заклинают их в рисунках на стенах пещер и создают легенды. И это даӫт возможность не думать о смерти, как не думают об этом животные, скрываясь в чаще и свӫртываясь в клубок, чтобы умереть. Правда, и мы, будущие, знаем прошлое не с самого начала, — из тех же пещерных надписей, легенд, летописей и позже литературы и искусства.
Я осторожно делал предсказания, что случится в дальнейшем, облекая в форму гадания (чтобы прозорливца не съели, как колдуна или чужака из другого племени). О том, как люди перестанут физически работать до одурения, а вместо них будут работать механизмы, ну, как ваши повозки помогают передвигаться, копья помогают добывать мясо, палка с привязанным кремнем — выращивать зерно. Как земные вожди станут богами, и как в беспрерывных войнах племен появятся такие невиданные виды оружия, которые будут способны сжечь всю природу и все живое на земле.
Я завидовал Ггыру и его товарищам. В прежней жизни, после всего, что произошло, метался, чтобы уйти из одиночества. А этот согнутый не суетился, претерпевая одиночество маленького племени в неведомом грозном мире, под нависшими тӫмными ветвями древних лесов. Пострашнее, чем мы там, в будущем, вообразив своӫ одиночество в бескрайнем космосе.
Здесь нет социальных запретов, какие появились в будущей матрице цивилизации. И даже нет письменности. Потребность цифр удовлетворялась насечками на камне. Нетерпеливые творческие личности выражали свои эмоции на стенах пещер и своих хижин абстрактными рисунками, изображающими природу, зверей и рабочие действия соплеменников, ставя отпечаток своих ладоней. Как будто радовались, что их откроют в будущем.
Для меня это была пора бездумного удовлетворения имеющимся. Естественное существование племени стало всем — свободой, светом, воздухом, которым дышал. И забылась боль моей обрушенной жизни где-то в трагическом мире. То произойдет только в будущем.
Мне нравилась юная аборигенка Омео. Я спросил:
— Что обозначает твое имя?
Она показала на два холма вдали за рекой, и на свои груди. Кажется, на их языке это имя значило «холмы».
Она одета в кокетливо обрезанную шкурку наподобие фартучка. С разбросанными на обнаженной груди длинными волосами, она мельком взглядывала черными глазами на скуластом лице, напоминая чьӫ-то будущее кокетство.
Я включился в примитивную физическую работу лохматых аборигенов. Деловито убивал животных, почти так же, как во все века крестьяне убивают, например, свинью, долго визжащую под ножом, пока не смолкнет. Ловил рыбу в реке, подсекая палкой с сучком-крючком, бороздил клочок земли палкой с привязанным острым кремнем, чтобы бросить туда зерно. А рядом вертелась гибким телом Омео, подавая корзину с семенами.

Я прижился в неолите, завершающем этапе каменного века, и казался себе таким же вечным, как и в мире, откуда появился. Народ, представленный здесь маленьким племенем в гулкой пустоте космоса, похож на наш глубинный народ, доверчивый и чтящий своих тотемов. Занимался созидательными работами для продолжения начавшейся на планете жизни, хотя им было невдомӫк, как племена разовьются в государства, империи с их идеологиями, геополитикой, добровольным и недобровольным рабством.
Племя жило во множестве стрессов, мало отличавшихся от тех, чем жил я в своем мире. Главным был страх умереть от голода, быть заколотым при нашествии чужого племени, стать одиноким чужаком. Они трепетали перед духами, населявшими каждый уголок природы, и даже перед духами шорохов. И нужно было задабривать их подарками. Это позже назвали анимизмом — верой в существование души и духов, связью живой души с природными стихиями, имеющими магическую силу. И что же, далеко ли мы ушли от тех представлений? И не такой ли мистичной остается душа?
В людях племени было то же, что и в их потомках в далеко ушедшем моем времени. У них были запреты убийства, тем более каннибализма, колдовства (кроме магии официальных шаманов), похищения женщин и детей, применение оружия внутри племени, воровство, нарушение супружеских правил, ложь и соблазнение… Но это было не принудительно, а естественно и всем понятно.
Живая душа не меняется в своих желаниях. Только средств для их исполнения здесь гораздо меньше. Они никак не могли повлиять на экологию планеты, разрушить ее, или уничтожить человечество, и просто быть агрессивными, как думают о древних живущие в мою эпоху, не верящие в человека.

Я был почти дома. Словно не знал иной жизни, кроме охотничьего и крестьянского труда — пристального вглядывания в воду, чтобы метнуть прутом-пикой в остановившуюся на миг рыбину, виляющую хвостом, или делал длинную борозду на поле, чтобы бросить туда семя. И так все долгие дни, не успевая возвращаться мыслями к своей потере.
____

Здесь не было полигамии в том смысле, как утверждают ученые. Женщиной мог пользоваться с ее согласия любой дикарь, пока не нисходила на лохматые головы двоих особая склонность (позднее это стало называться любовью). И тогда пару никто не смел разорвать.
Я и Омео стали жить вместе в занавешенном уголку общего жилища. Это были простые отношения, поощряемые племенем для продления рода. Такая простота в будущем исчезнет в беспамятной страсти взаимного наслаждения и ревности, хотя в женщине сохранится это древнее чувство естественного желания потомства.
Я был счастлив с Омео, так, как нормальные люди во все века, ничего больше не желающие, кроме любовного расположения и достатка в семье. Правда, любви в нашем понимании тогда не было. То есть, резкого отделения страсти от необходимости совокупления. Было, как говорят историки, регулятивное начало, то есть естественная бездумная обязанность повиновения природе. И естественная привязанность животных одного вида. И разговаривать не было необходимости — тогда этого не умели, только мекали и гукали.
Я был привязан к ней, как привязываются к котенку, прижившемуся в семье и подставляющему розовый живот, чтобы его погладили. С удовольствием целовал живот, и еще фыркал в него, вызывая щекотку. Она радостно повизгивала, тоже, видимо, привязалась ко мне, как любимое существо. Это было чистое чувство, как у Адама и Евы, правда, уже согрешивших и брошенных голыми в юдоль земную.

И все же члены племени подозревали в чужаке знание чего-то такого свыше их понимания, что вызывало суеверное чувство отторжения.
Да и я стал ощущать некое неудобство в душе. Какая-то будущая тоска не давала покоя. И было тесно в маленьком племени, ничего не знающем, кроме добывания пищи и почитания своих демонов — богов очага, кормящей реки, и вдали — грозно шумящего леса. Их тотемы стояли у берега реки, где располагалось их спасительное стойбище. Хотя и в моем будущем часто будет так же тесно, как в военной казарме, которую мог вынести только в молодости, прослужив два года. Хотелось простора, к которому привык в своей эпохе.
Недаром человеку дана жажда странствий и любопытство, — он всегда хочет чего-то нового. Да и они, дикари, хотели туда — в небо, одинаково, как люди во все эпохи. И все это началось в незапамятной истории, живет легендами и мифами, и остается лишь в исторической памяти.

Однажды у деревянных стен городища увидели огромную толпу одетых в шкуры дикарей с дубинами и острыми палками. Они показались огромными и страшными, обросшие волосом, с выдающимися вперед подбородками и впадинами глаз под покатыми лбами.
Это были толпы одного из диких племен, ищущих удобного места для устройства своего стойбища. Они громоздились на заборе, прыгая вниз с воем.
От неожиданности мы сначала опешили, и, опомнившись, тоже ринулись на них с копьями и кремневыми ножами. Те падали пачками куда-то за забор.
Вдруг около меня Омео охнула и повалилась назад. Я взял ее в руки, увидел страшную рану в голове, и внезапно вернулась острая боль, когда узнал о потере семьи.
И я потерял сознание.
В бреду мерещилась дикая потасовка побоища, и снова ощутил обрушение всего, чем жил в моем времени.
Я оказался один, со своей прежней болью. Отошел в прошлое страх за Омео и моих друзей, они не могли умереть, перешли в иную жизнь, к их тотемам. Потому не могли заменить то, что всегда подспудно болело в моей душе. Не было такого горя, как при потерях в мою эпоху, когда перестали верить в бессмертие.

Меня нашли около сияющей на солнце белой Великой пирамиды, освещавшей все мироздание.
— Вы будете процветать тысячелетиями, — сказал я сухими губами окружившей меня толпе смуглых людей, голых, с треугольными фартучками, закрывающими чресла. — И потомки на земле будут помнить вас всегда.
Мало ли что! Непонятно, что за страна. И помогут спастись от африканских львов и голодных бродяг.
Ощупывая куртку и осматривая джинсы, они думали: нет, это не чужой черный нубиец, он белолицый, одет во что-то несуразное. И говорит, как пифия, неясным языком. Может быть, послан с неба? Наверно, у аборигенов мои слова ассоциировались с посланиями неба.
Меня провели через роскошный сад, где шумел фонтан, веером раскинулись ветви пальм, и белели в листве лотосы и лилии. В глубине сада массивное конусообразное здание с плоской крышей, покрытое высеченными фигурами в профиль воинов в коротких юбках, побеждающих врагов, — дворец со стенами из глыб кирпича-сырца с маленькими окнами вверху.
Завели внутрь. На стенах с белым и нежно-салатовым фоном — резко отчерченные контуры фигур в неестественных позах, вроде бы ритуальных, и в темно-коричневом цвете — сцены посмертных ритуалов загробного бытия.
Меня поставили на колени, на мозаичный пол с изображением лотосов и птиц — перед возвышением, на котором восседал на троне толстый дядька в дурацком колпаке, с коброй на лбу, застывшей в извиве нападения.
Трон из коричневого дуба с высокой спинкой тоже расписан рисунками: фараон, тоже изображенный в профиль, бросает копье перед копошащимися у ног побежденными хеттами с длинными червеобразными бородами. Чиновник-счетчик у горы фаллосов, подсчитывающий таким образом убитых врагов. Фараон в кругу семьи и наложниц, скарабеи, помощники бога Солнца, другие насекомые и звери, — что-то вроде семейного фотоальбома.
— Ползи перед Его Величеством, владыкой Земли и Неба! — приказал страж с копьем, голый, с треугольным фартучком, прикрывавшим чресла.
Как тут пойти против толстяка-фараона, да еще с их порядками? Разве что, если все с изумлением укажут пальцем: а царя-то подменили!
Это был ритуал, я покорно повиновался, с удивлением на себя пополз к трону. Не был заносчив и горд, привык повиноваться ритуалу в моей будущей бытности, и даже было облегчение, без чьего либо осуждения вокруг, бездумно отдаться во власть повелителя.
Дурацкий колпак оказался красно-белой короной, с огнедышащим глазом урея — Бога Солнца Ра наверху. Обрюзгший толстяк, с глазками, обведенными черной краской, продолжающейся линией к ушам, весь в браслетах, и узкой накладной бородой, загнутой вверх, потел на египетской жаре, его постоянно обмахивали опахалами. Он разомкнул накрашенные красные губы:
— Мне сказали, что ты можешь угадывать будущее.
— Да, повелитель, — охотно ответил я, в восторге от всего, что увидел наяву.
Странно, я понимал. В детстве больше всего любил археологию, увлекался любой информацией по Древнему Египту в телевизоре и гаджетах, возможно, незаметно усвоил их образ мыслей.
— Что будет со мной и моим царством?
— Ты будешь жить вечно, — сказал я, на всякий случай.
— Знаю, — досадливо сморщился он. — Мне строят пирамиду, гораздо выше и прекрасней, чем у прежних повелителей. И я останусь жить рядом с богами.
— Так и есть. Будешь жить вечно, даже за пределами внимания богов, благодаря историкам и археологам, навсегда войдешь в жизнь потомков.
Я остерегся поведать, в каком виде его сморщенная коричневая мумия предстанет перед взором потомков. И о развалинах храмов, едва видных из песков. Еще лишишься головы! Взглянул на него и посетовал:
— Не надо худеть способом, который у вас принят: обильно глотать слабительное. Это приводит только к расстройству желудка. Чтобы действительно похудеть, надо исключить из рациона вредные продукты. Есть небольшими порциями 4–5 раз в день. Пить воду, утром натощак и за полчаса до еды.
Я пересказал то, что помнил. Было стыдно, что так мало знаю. В свое время бил баклуши, не запоминал лекарства, вспомнил только народные рецепты, и то понаслышке. Знал бы, что пригодится, учил бы матчасть.
Повелитель изумился, нагнулся ко мне, махнув по моему лицу бычьим хвостом, прикрепленным на поясе — олицетворением альфа-самца, он не привык, чтобы простой смертный ограничивал его потребности. И, на миг забыв о величии, стал по-человечески расспрашивать подробности.
Я чесал, словно по интернету, те медицинские сведения, что случайно запомнил. Даже о вреде инцеста для наследников трона. Фараон только в изумлении таращился.
Он милостиво отпустил меня. Я удостоился приглашения в трапезный зал. Молодые девушки и юноши, подползая на коленях, подавали на золотых подносах роскошные яства: жареного гуся, свежие фрукты — финики, инжир, вино, не доступное простолюдинам.
После трапезы фараона я, как все приближенные, удостоился поесть остатки пищи — это считалось честью.
____

Сразу меня взял под опеку «великий жрец-писарь» фараона по имени Бакенмут, «с могучей дланью и искусный пальцами писец». Он долго приглядывался ко мне, словно изучал, а потом радостно предложил быть поводырем в повседневность их жизни. Угадал необычного прорицателя, возможно, считал меня гениальным пророком. В отличие от моего мнения о себе (мне знание истории было услужливо предоставлено учебниками и интернетом), он оказался слишком проницательным для своего времени — вот кто настоящий гений!
Он во многом научил меня разбираться в образе жизни египтян.
Это была середина третьего тысячелетия до новой эры. Перед серьезным сдвигом в политике богов, религиозной реформой фараона Эхнатона, потрясшей традиционные устои.
Там год делился на 12 месяцев (каждый месяц по 30 дней). Время отсчитывалось по разному. Было линейное время, связанное с погребальным богом Осирисом, конец которого не угадывался в будущем, и циклическое время прохождения солнца днем и ночью в загробном мире (лунно-звездный календарь). И даже — связанное с сельскохозяйственным сезоном: было три сезона — Наводнения (Ахет), Всходы (Перет) и Урожай (Шему) по 4 месяца каждый. Новый год определялся, когда восходила самая яркая звезда Сириус, во время разлива Нила, священного времени, дарующего изобилие. Но годы считались и по периодам правления фараонов, основанию храмов, установке священных статуй.
Как они обходились без мобильника с установкой времени и календаря, или хотя бы часов с циферблатом? День начинался на рассвете, от восхода до захода. Невообразимо! Принимать за измерение времени только день и ночь! Хотя уже были солнечные, теневые и водяные часы, показывающие части дня. Но не отслеживались часы и минуты.
В моей эпохе, откуда я появился, замечал, как бегут недели — часто приходилось бриться, умываться, принимать ванну, и как мгновенно пролетали часы моего упорного труда. Но здесь время страшно замедлилось, день проживался долго.
Все оказалось гораздо ближе к моей эпохе, чем в неолите, откуда только что съехал. Хотя сохранились и приметы ранней эпохи — вера в бессмертие, облегчающая страх своей смерти и потери близких.
И было немыслимо жить без покровительства богов. Египтяне оказались более продвинутыми в вере, чем естественные люди неолита. Фанатично верили в своих богов, и фараона, посредника богов, связывая свою жизнь и смерть с ним, проводником в бессмертие. Какое единство народов — в слепой вере в вождя! Что-то страшно знакомое.
Особенно они почитали бога порядка на земле Ра, и бога бессмертия Осириса.
Но мне-то больше всего понравилось богиня Луны, плодородия и рождения Бастет, женщина-кошка — хранительница семейного счастья, уюта и домашнего очага, олицетворяющая радость и свет. Котиков здесь любят и почитают, они в основном черные с длинными мордочками, действительно похожие на мистических ночных животных. Из горящего дома в первую очередь выносили кошек. Их убийство каралось смертью. Когда они умирали, их мумифицировали, а хозяин в знак траура сбривал волосы, даже брови.
Уже была отчетливо видна матрица, устойчивый скелет, на который нанизана трепещущая смертная плоть последующих эпох цивилизации. Вождь стал похож на Бога, а не демона, хотя не отделял себя от народа — был его воплощением, жизнью и смертью.
Фараон (его не смели так звать, только «Его Величество», «Гор», «Он» или имя вообще не упоминалось), выходивший к народу всегда в бело-красной короне, был непогрешим, к нему не подходили, а ползли на коленях. И непослушных ждало рабство или смерть. Он жил в роскоши, с иноземной женой из царского рода и наложницами. Однако чаще фараоны женились на сестрах и других родственницах. Инцест был вынужденным, чтобы не примешивалась низкая кровь, и из страха перед чужими, могущими перерезать горло.
Почему они не восстают против тирана? — подумал было я. И тут же понял — это была бесконечная вера в божество, естественная для народа, ведь фараон был воплощением Бога, от него зависели урожаи плодоносных полей у Великого Нила, жизнь и смерть всего народа.
Ведь, и я в глубине души остался с такими же древними инстинктами под наслоением последующей культуры. Сижу в туалете, и когда запирает, бессознательно шепчу: «Боже, спаси и помоги!» И не только я: часто люди перед смертью забывают о своих амбициях и целиком предаются Богу.
Хотя не признаю кого-то надо мной, кроме высокоинтеллектуального и справедливого правителя-демократа, но он тоже может оказаться тираном.
Жизнь фараона показалась мне сплошной малиной. С утра слуги, обмазанные медом (это не метафора), чтобы мухи прилипали к ним, а не к владыке, купали его, делали массажи, натирали маслами, окуривали благовониями, брили голову и щеки. Высшим статусом считалась близость к телу, стать одевальщиками. Кто-то профессионально обувал правителя в сандалии, отвечал за парик, другие специализировались на одежде. В конце специалист по царским регалиям заканчивал ритуал. Фараон готов, можно выпускать.
Затем он приступал к делам — занимался с утра до ночи, как раб на галере, тем, что у нас называется экономической, культурной и политической жизнью страны. Проводил религиозные ритуалы в храме, обеспечивающие Маат, порядок во вселенной, обсуждал с личными советниками и архитекторами, стоящими на коленях, планы строительства его пирамиды-гробницы, с казначеями, судьями и другими чиновниками, объезжал работы по усыпальнице на колеснице или на паланкине, несомом рабами, спал с наложницами. И даже ездил на колеснице на войну с заранее намеченными врагами по соседству.
И я изменил мнение о нем. Тоже, где-то в воспоминаниях будущего, руководя общественной организацией, буду пахать на работе, как раб на галере, злобствуя на нерадивых и своенравных подчиненных.
____

Мы подолгу вели беседы с моим уважаемым другом Бакенмутом, «писарем божественных предложений всех богов». Я догадывался, что он один из составителей свитка Книги мертвых — иллюстрированного путеводителя, как, путешествуя через темный и опасный мир, возродиться после смерти и где найти гарантии этого возрождения. Там было четыре раздела: защита тела в могиле, путешествие в ад, где предстоит суд Божий, существование в загробном мире после того, как дух будет принят богами.
Я читал в интернете исследование о найденном свитке папируса, где при помощи инфракрасных лучей выявлено имя писца Бакенмут, закрашенное желтой краской практически на четырех метрах папируса. Почему? Может, в его имени было что-то магическое?
Но он в священном ужасе отнекивался, боясь наказания богов за раскрытие таинства.
Я задавал вопросы на близкую мне тему.
— Как вы переживаете смерть родственников?
— Этого мы боимся больше всего, — отвечал он. — Поэтому прячем боль в вере в загробную жизнь. И даже не думаем о потере, некогда — мумифицируем близких, завертывая в льняные пелены, в том числе животных, и они через суд бога мертвых Анубиса, отправляются в Иалу, рай на западном берегу Реки. Знаем, что там они будут жить вечно и счастливо. Ведь, они всегда безгрешные и прощенные, кому, как не нам, близким, это не знать?
— А мы уже не верим, хороним только прах. Вам легче.
Я почти не скрывал, что я из будущего, и он принимал это естественно. Или притворялся?
Он устроил меня в храм бога Амона-Ра.
Не был обязан, как жрецы, поддерживать повседневные обряды храма, проводить богослужение Маат – богине гармонии и мирового закона. Я стал египетской пифией, владеющей тайными знаниями о матрице мироздания.
Гадал по оракулу, соблюдая тамошние обычаи. Оракул — это что-то вроде интернета, только интернет может ответить на все вопросы, и гораздо точнее. Оракул был грандиозным обманом, основанным на предвидениях (какие там предвидения в субъективном древнем сознании, полном мифов?). Гадали на природных явлениях и катаклизмах, на движении звезд и планет, комет в небе. Со временем советы стали уклончивыми и бессмысленными, попса процветала и здесь. Это стало бизнесом жрецов и всех кормящихся вокруг.
Однако я не врал в отличие от обкуренных жриц.
Мне не стоило никакого труда предсказывать потайной смысл происходящего, и что ожидает народ в будущем. Хотя немного смущался, владея хронологической точностью истории (правда, что помнил из учебника истории в школе), и опасался цитировать учебник слишком прямолинейно.
Исторические факты я зашифровывал под местные священные тексты, смягчая трагические моменты их истории упованиями на божества, иначе отрубят голову или фаллос для ровного счета. Не мог отказать египтянам в уверенности, что они бессмертны, ведь, в соответствии с заповедями Маат, они должны жить вечно (джет) во веки веков (нехох).
Наверно, в далеком будущем, еще студентом, влюбившись в Древний Египет, я чувствовал, что кто-то за тысячи лет назад обращается ко мне со страхом и надеждой, которые очень знакомы.
И прикрывал суровую правду будущего магическими текстами из Книги Мертвых.
Мои магические действия происходили следующим образом. Стоя за занавеской у статуи Ра, отвечал на вопросы.
Приходили множество жаждущих хоть краем глаза приоткрыть завесу будущего. Бога Ра спрашивали:
— Где ты, Ра сегодня?
Я, стоя за занавеской, отвечал:
— Ра стоит на страже, устанавливая благочестие и священные обряды.
— Что будет?
— Будет смена полюсов. Через тысячи лет до новой эры… Тьфу, до эллинского периода…
Я путался.
— Так же, как тысячи лет назад это было причиной Всемирного потопа.
— А что будет при смене полюсов?
— Ра превратится в Амона — Ра Невидимого. Потом власть временно возьмет Атон — единый бог Солнца.
Мне было жалко узколицего фараона Аменхотепа, установившего единого бога Атона, он так хотел, чтобы его народ любил Солнце!
— И что тогда произойдет? – со страхом спрашивал простой смертный посетитель.
— А потом вернутся прежние боги, и царство еще долго будет процветать.
— Народ не восстанет? – наивно спрашивал посетитель.
— Нет. Потому что народ и партия едины.
Действительно, это не идеологическое, а почти физическое единство правителя с народом — он был воплощением их спасения от голода и несчастий, как Бог. Далеко до этого вождю народов Иосифу Виссарионовичу! Такого почти физического слияния уже не было у вождей будущего.
— Царство будет вечно?
— Ничто не вечно. Народ восстанет, и много раз, бессмысленно и беспощадно.
Все замерли, внимая оракулу.
— При правлении последнего фараона тридцатой династии приставленные к вратам начнут возмущать всех: «Пойдем грабить!» Прачечники откажутся выполнять свою работу. Будут грабители повсюду. Человек увидит в сыне своего врага.
Я бормотал, сам впадая в транс (может, это от серы, дымящейся из расщелин?):
— Никто не пашет… зерно гибнет… закром разрушен… грязь по всей стране… пустыня распространяется… женщины бесплодны, не беременеют… многие трупы погребены в потоке Нила… поток в крови. Дороги стали опасными, торговля прекратилась, в провинциях Верхнего Египта больше на собираются налоги: весь юг не платит подати… варвары извне пришли в Египет… города разрушены.
Я очнулся, — оказывается, цитировал папирус, который показал мой уважаемый друг Бакенмут (найденному впоследствии папирусу дали название «Наставления Ипувера», почему-то датировав 2600 годом до н. э.). Это было довольно точное предсказание, что случится при упадке царства Династического периода.
Народ бился в падучей, возможно, тоже надышался серы из щелей.
— В конце цикла явится Спаситель.

Я знал их будущее гораздо точнее, хотя в моей фактологической точности была та же неясность, погибнет ли мир, или наступит «нулевой» цикл обновления.
Но я испугался другого. Фараоны носили корону двух цветов — Верхнего (южного) и Нижнего (северного) Египта, обозначавшими не только административное, но и религиозное единство двух земель. Я произнес слова папируса, где предрекается захват Верхним Египтом Нижнего, которые олицетворялись красным и белым цветом на дурацкой короне фараона. Что сделает со мной фараон?

На меня с восхищением смотрела одна из служанок храма, стройная девушка с широкими плечами и тяжелой шапкой черных волос на длинной тонкой шее, вызывая ощущение грациозной хрупкости. Словно экзотическое растение на гибком колышущемся стебле, — сказал бы местный знаток слов. Лицо ее казалось маской, из-за румян. Она выглядела одетой, хотя на самом деле была голой: лента ткани, поддерживающая грудь и завязанная за шеей узлом, открытый смуглый живот с пупком, на талии широкий пояс, к нему закреплены спереди и сзади широкие полотна ткани в пол, обнажая длинные ноги. И куча браслетов на руках и ногах. Ее звали Амизи (имя, обозначавшее «цветок»).
Выражение ее лица что-то напоминало, может быть, моею будущую любовь, которая потом трагично оборвется? Она мне сразу понравилась, и я переехал к ней в крохотный домик из сырцового кирпича, с развесистой пальмой рядом, не угрызаясь совестью. Был слишком далеко от той, в погибшем будущем мире, и было легко здесь быть для нее чужим.
Человек похож на луч света – не может быть светящим своим единственным светом, но изливается в окружающее, и всегда по-разному. С близкими у него в душе вскипает что-то родственное, расслабляется, и нет зажимов. Со знакомыми и приятелями в нем открывается шкатулка интересов, в том числе познавательных, заглядывающих в будущее. В саду — вдыхает свежий воздух среди яблонь, отдыхает, следя за перелетающими с ветки на ветку чирикающими птичками. Даже когда слушает песню — переходит в иные состояния. С непереносимыми типами — его отравляет желчь, и выплывают все неприятности, что переносил в жизни. С вождями — он напряжен, вынужден думать, как исправиться, в бою — становится безжалостным, сцепившим зубы в стремлении одолеть врага.
А как разительно меняется мужик, встретив обаятельную женщину (она — нечто иное, спускаемое на Землю, чтобы смягчить и облагородить человека). Сразу возникает в нем что-то нежное, словно эта нежность и есть его суть.

Когда в ее конуре мы остались одни, она сняла свои волосы, это оказался парик, и предстала с бритой головой, впрочем, очень изящной. Глаза подрисованы зеленой краской, изготовленной из крошки малахита, удлиненной к вискам, что делало их модно миндалевидными. Когда сняла сандалии, ступни ног тоже оказались зелеными.
Наши отношения были естественными и простыми, без наслоений долгого ухаживания и жеманства, что проявилось у женщин уже потом. То есть, мы исполняли закон природы, без примеси иллюзий и лицемерия.
Она сразу поразила меня обилием флаконов разных кремов для лица и тела, беспорядочно рассыпанных в красиво украшенном орнаментом ларце. Как удивительно! Люди на четыре тысячелетия раньше уделяли такое внимание уходу за своей кожей и процессами ее увядания, уже придумали такое разнообразие косметики. В эти составы добавлялись тонизирующие добавки, а также настои целебных трав и цветков. Даже применяли скрабы для лица.
У моей подруги была настоящая страсть к косметике. Она часами сидела со своим раскрытым ларцом и смотрела в круглое зеркальце. Прорисовывала черной тушью длинные и толстые брови. Наносила на лицо белила, придающие темной коже особенный светло-желтый тон, по ее словам, символ земли, согретой солнцем. Мазала губы смесью, как она сказала, из морских водорослей, йода и брома, красила ногти мазью, изготовленной из малахита.
Естественно, красилась она не для меня, а чтобы, как она говорила, понравиться богине домашнего очага Бастет, покровительница кошек, и отправиться в Иалу, представившись богу Озирису прекрасной.
Других интересов у моей подруги не было. Но мы ценим женщин не за это. Они спускаются в нашу жизнь как ангелы.

Однажды она сидела у столика с ручным зеркальцем, опрокидывая лицо и расширяя глаза, закапывала смоченной во флаконе тростинкой сок растения, называемый «сонная одурь», как там называлась беладонна, чтобы расширить зрачки и придать глазам блеск и бездонное сияние.
— Не трогай, это яд! — дернулся я в испуге. — Ослепнешь!
В ее загадочных глазах было удивление. Я не мог убедить какими-то недоступными ей прозрениями относительно ядовитой беладонны. В то же время удивлялся секрету «фараоновых глаз».
Пугался также, когда она для бледного цвета намазывала лицо сулемой.
—  Ртуть является самым тяжёлым из всех металлов в природе, — гордо объяснял я. — Ее плотность равняется 13,5 г на куб.см. Ртуть поражает нервную систему, печень, почки, желудочно-кишечный тракт, при вдыхании — дыхательные пути! У тебя будет депрессия, тремор, металлический привкус во рту.
Это ее поражало еще больше. Милый, не демон ли ты магии — Пазузу?
Я обнимал ее и доказывал, что обыкновенный мужчина.
Да, вот откуда пришла поговорка: красота требует жертв! Здесь ради нее убивали себя. Борьба за молодость и красоту здесь такая же зверская. Что-то маниакальное, словно от этого зависит их судьба. А в мое время будут тоже ложиться под нож косметолога, рискуя жизнью. Никому не хочется быть отбросом немилосердного общества.
Я опасался, что она уйдет, и потому перестал перевоспитывать древность.  И не хотел, чтобы такая красотка убивала себя. Хотя ее красота была отчасти искусственная. Вот моя Омео… Надо же, почти забыл мою кошечку, оставленную в неолите. И удивился совпадению: Амизи поклонялась богине красоты и любви — женщине-кошке Бастет. И она была такой же ласковой и грациозной, иногда агрессивно обнажающей зубы.
Не знаю, за что ее любил? Дура дурой, в голове дикие фантазии, от представлений предков. Даже хабалистость, то есть нетерпение, рвясь в бой, анализировать ситуацию, не мешала любить ее. Это в сущности, не только женская, но общая черта человечества — судить сходу, не задумываясь, и только суровая реальность, тычащая носом в дерьмо, позволяет трезветь и выводит на правильную дорогу.
Наверно, глупость или общность мировоззрений — не критерий, по которому мы оцениваем женщину. Хотим домашнего уюта, нежности, продления в детях, без чего мы одиноки, и приходится скитаться в чужих мирах.

Я узнал, не из источников, а непосредственно: женщина в этой стране равна мужчине, юридически независима, может владеть землей и собственностью, управлять ею, покупать, продавать и передавать по наследству. Вся собственность переходит по женской линии от матери к дочери, потому что материнство есть факт, а отцовство еще неизвестно. Женщины могут быть фармацевтами, врачами, ткачами, пекарями, поварами, варить пиво и плести корзины. Они получают образование и профессии, в том числе такие, которые требуют грамотности, чтобы хотя бы разбирать рецепты и медицинские тексты, и математические навыки. В храмах служат, кроме мужчин-жрецов, и женщины-жрицы.
Женщины равны с мужчинами, что и было продемонстрировано моей независимой Амизи, хотя они заняты в основном семьей и домашним хозяйством. Могут выбирать себе мужей, заключать брачное соглашение, предохраняться и контролировать рождаемость, разводиться, заключать повторный брак, хотя предпочтительнее брак без развода. Однажды заключенный союз в идеале может продолжаться не только до конца жизни, но и в вечном путешествии после земного существования (там-то уж не из-за чего ссориться).
По моему мнению, в более поздних цивилизациях уже не будет такого удивительного отношения к женщине, поклонения ей. Хотя здесь оно отчасти религиозное, не интимно-чувственное. Личное — это богиня Маат, порождающая равновесие и гармонию.
Египтянки не похожи на древнегреческих женщин, которые уже находятся под мужским патронажем и нуждаются в одобрении мужчин для принятия решений и совершения деловых операций. А начиная с эпохи, которую историки назовут средними веками, неравное отношение к женщине создадут ревнивцы, нелюбимые и отвергнутые уроды. Особенно это относится к монахам-инквизиторам. Хотя во времена бродячих рыцарей воскресло поклонение и куртуазная любовь к дамам. Но это, наверное, было во времена долгих походов на землю обетованную, полных мужских лишений и воздержания.

Мой уважаемый друг Бакенмут дал мне просмотреть, как величайший секрет, свиток с ранним пророчеством некоего жреца-писца Неферти, «великого мага души», напоминающим пророчества Нострадамуса. Он радовался совпадениям с его предвидениями. Вот видения, которые записал Неферти, и сохранились в веках.
«Смотри… Укрепи дух свой и слушай… Случится никогда не бывалое.
Уничтожена будет страна, и никто не вспомянет о ней…
Поблекло солнце, не сияет больше оно, не видят его люди.
Не будет жизни, если солнце укрылось за тучами. Нет воды в реке Египта… Южный ветер одолеет северный.
Прежде чем Ра восстановит основания земли, страна переживёт вторжения, войны, кровопролития. Затем наступит новая эра мира, спокойствия и справедливости.
Эту эру принесёт с собой тот, кого мы называем Спасителем, или Мессией: явится с Юга царь — Амени (Неизвестный) имя его, Победоносным его назовут. Сын человеческий, увековечит он имя свое… И займёт справедливость место своё, а ложь будет изгнана. Возликуют люди в дни его».
Я был поражен, как древний писец в своем безымянном тексте мог угадать то, что произойдет. Именно эта перемена в религии — Амон-Ра превратится в Атона, единого бога Солнца — станет первой ласточкой политической и социальной катастрофы. Беспорядки начнутся с неисполнения религиозных обрядов и проявятся в разрушении храмов, где будут расхищены все священные тексты, а магические заклинания станут достоянием невежд. Люди «приступят к мятежу против «урея», священного символа, изображённого на царской короне.
После призыва к людям покаяться и «воскурить фимиам в храмах… продолжать жертвоприношения богам», папирус напоминает о помазании — «помните о возлиянии». Затем слова папируса становятся пророческими. В отрывке, который даже египтологи называют явно мессианским, говорится о «времени, которое придёт», когда появится неназванный Спаситель, или бог-царь:
«Говорят, он пастырь для всякого.
Нет зла в его сердце.
Если уменьшится его стадо, то он проводит день, чтобы собрать его…
Да разбил бы он грех, протянул бы руку против него!
Люди будут спрашивать: «Где же он сегодня? Разве он спит? Смотрите, не видна была до сих пор его сила».
Идеальная эпоха будет рождаться в муках, предрекает Неферти. «Смуту вместе с шумом междоусобия ты рассылаешь по стране. Смотри, один свершает насилие над другим. Большее число убивает меньшее». Люди будут спрашивать: «Разве существует пастырь, желающий смерти своему стаду?» Нет, отвечает он, «сама земля призывает смерть», однако после нескольких лет борьбы установятся благочестие и надлежащие религиозные обряды. Это, заключает папирус, «то, что сказал жрец Илусер в своем Изречении владыке Вселенной…».
И тут я с удивлением обнаружил, что люди будущего попросту сперли у египтян очень многое. На рынке религиозных услуг много сходства в мифах о вечном блаженстве. Мессианские пророчества прихода Спасителя верны и для времени распятия Христа, и для XXI века нового времени, — мы до сих пор не знаем, что случится в будущем, обретет ли цивилизация разум и взлетит в космос, или будет разрушена тысячелетней враждой.

***

В последние дни моего пребывания в Древнем Египте я, как Данте, смог проникнуть в загробный мир древних египтян, в царство Осириса. Помог попасть туда мой Вергилий — жрец Бакенмут (не побывал ли там он прежде сам, чтобы описать его в Книге мертвых?)
Здесь умирали рано, молодыми, и потому верили в бессмертие. Умерших хоронили на западной стороне Нила, где солнце умирало ежедневно. О тех, кто умер, говорили эвфемизмами: "пошел на запад", или "западниками" и "настоящими голосами".
Мы переплыли на западный берег Нила. Здесь, среди тростников, тихо плескался мир Иалу, не похожий на живой, гуляли тени навечно молодых праведников, прошедших суд Осириса, символа торжества добра над злом. Бакенмут пояснил: человек обладает пятью различными элементами — тень, физическое тело, имя и, самое важное, ка и ба — жизненная сила и личная сущность, перешедшие в отдельное существование после смерти человека.
Поразило, что загробный мир оказался похож на мир Высшего искусственного интеллекта (ВИИ) будущего, где вообще нет потерь и никакой боли, человек бессмертен в расчисленной вечности, куда стремился и я, чтобы избавиться от горестей. Даже на суде Осириса праведность души умершего измерялась в цифровом выражении, взвешиванием на весах, а не более тонкими субъективными способами.
Праведные омывались в воде Реки, пили нектар и играли на лютнях, созерцали богов, полные спокойствия, странного и щемящего. Там не было раздражающей погоды, страстей и страдания, только вечное блаженство забвения в мирно шелестящих камышах, и труд по желанию, чтобы размяться.
Темнело. И вдруг я увидел плавающих в Ниле моих любимых! Жена и сын плыли мимо меня, она медленно махала рукой, жутко медленно, они тихо уплывали.
Куда же вы? — без слов все молило во мне. — Я тоскую по вас!
Но они, печально улыбаясь мне, исчезли во тьме.
Внутри меня заныло так, что не мог выдержать душевной муки. Это была совсем другая, не физическая боль, она затронула саму душу. Я безутешно плакал, как покинутый всеми мальчик, лишенный какой-либо защиты.
Не помню, как вывел меня из загробного мира мой проводник Бакенмут.
Нет, здесь я не нашел успокоения. В этом мире не нашел счастья, и сознание боялось возвращаться в боль моего будущего.

Есть душевные раны, которые не залечиваются. Моя жизнь закончилась после того, когда всей семьей блуждали по югам в туристической поездке на моем китайском автомобиле «Чери».
Въехали на чудесный современный мост между мирами, недавно построенный, уходящий своими линиями в перспективу ночного зарева посреди бескрайней черноты моря.
И вдруг загрохотало, перевернулось, взрывная волна от дрона-камикадзе вогнула переднее стекло внутрь, меня придавило чем-то тяжелым и ледяным, стало невозможно дышать. Раздался крик:
— Ма… ма!
Этот голос всегда звучит в моей памяти.
Все устои, чем жил, надеялся, взлетели в небо. Где и сколько времени пролежал без сознания, я не помнил. Только когда пришел в себя, понял, что жены и сына нет и, наверно, никого на земле нет, и стало нечем жить. Что это, последняя атомная война?
В поисках выхода из чего-то чудовищного сознание подсовывало какие-то удивительные сферы, открывающиеся на путях истории человечества (имею в виду не эпохи в истории, а те ячейки, куда способно проникнуть воображение, где нет времени, и память оживляет прошлое).

В удивительно ясных просветах, как во время пробуждения, меня тянуло в разные сферы истории. Странно, потеря зацикленности на собственном счастье расширила память на всю историю людей, и даже на будущее.
Только не в настоящее! Это было так, словно моя темная тоскующая сфера вдвигалась в бесчисленные светящиеся сферы, внутри которых оживали разные эпохи, вогнутые по краям, как в увеличительном стекле.
Прошлое, настоящее, будущее — это устоявшиеся понятия, наложенные философами на последовательность роста в природе, не знающей времен. Дерево и облако не могут быть деревом и облаком без осмысления сознанием, человек сам должен их осмыслить. Я стал видеть сферы истории, как из природы, не знающей понятия времени, хотя она тоже меняется в своем росте и развитии. История — единое растущее и бессмертное Древо жизни, его не видно глазом и можно обнаружить сознанием только по его тысячелетним срезам.

Я обнаружил себя в какой-то каменоломне. Спотыкался о нагромождение камней. Кругом грязь, откуда это? Остатки старого порушенного храма? Это оказалось подножие большого холма. Мне уже было все равно, хотелось остаться здесь, в грязи, в ней уютнее месить душу.
Но наверху манило солнечное марево. Преодолев груды камней, я карабкался вверх, поднимаясь к солнцу, чтобы растаять в его лучах. Вышел к каким-то мраморным ступеням. Поднял голову и обомлел: там наверху, на вершине скалы сиял вибрирующий мираж — Парфенон! Стройный отливающий золотом белый храм, обнимаемый колоннадой, с фризом, раскрашенным яркой красной, зеленой и синей краской с золотистым оттенком. Это было не грубое прямоугольное сооружение, а парящее целое, уносящее в небо. Я вспомнил легенду: быстрогневная и порой рассеянная богиня покровительница Афин — ее рождение сопровождал золотой дождь — когда-то направилась на гору Пентеликон

и оторвала от нее большую скалу с тем, чтобы водрузить эту скалу поверх той горы, что была на месте Акрополя.
Словно из облака обнажилось жилище богини Афины. Осенило такой гармонией, которую ощущал не только грек с курчавой бородкой, но и все последующие поколения людей. Глазомер великого архитектора озаботился, как будет выглядеть храм издали. Вспомнил слова стратега Перикла: «Мы любим прекрасное, соединенное с простотою, и мудрость без изнеженности».
Вблизи здание храма с мраморной колоннадой выросло, показалось огромным, но кривоватым, с наклонными колоннами. На цветном фризе высовывались барельефы с изваяниями богов. Там можно разглядеть конницу, колесницы, а также то, как юноши и девушки несут что-то для жертвоприношения.
Вдали над неподвижным голубым Средиземным морем греет и ласкает солнце, как мать, не опаляя и не охлаждая. В дымке порт Пирей с гаванью Перикла.
Показалось, я окончательно выздоровел. Может быть, влияло солнце, острова, сверкающая безграничная голубая даль морей, и так много непознанного вокруг! Да еще с сонмом богов, с которыми обеспечена новая жизнь после смерти. Это был, наверно, золотой век греческого единства после победоносной греко-персидской войны, когда все ликовали, и началось грандиозное строительство.

Спустился по дороге справа, по которой, как изображено на фреске Парфенона, проходили процессии в храм спасительницы Афин во время праздников, вышел через оливковые рощи и холмы на священную Агору в центре Афин.
Площадь окружена зданиями — храмами, государственными и торговыми зданиями с колоннами и красными крышами, везде раскрашенные статуи. Представьте себе голых синих красавцев с красными лицами и белыми белками глаз! А в будущем они предстанут благородными беломраморными богами с отбитыми частями тела.
Здесь людно, рыночная суета, мелочные лавки, цирюльники, разносчики новостей — глашатаи… Что-то калейдоскопическое, неразрывно-непрерывное представление целого.
Здесь можно найти все, что нужно: продукты питания, одежду, предметы роскоши и т.д. Торговцы со всех уголков страны съезжаются на Агору, чтобы предложить свои товары и найти покупателей.
Но это не только место коммерции. Насколько я знаю из книг историков, здесь собираются граждане города, независимо бедный ты или богатый, чтобы обсуждать больные вопросы городской жизни. Граждане выступают на политических собраниях, философских дискуссиях, принимают коллективные решения.
Как раз сейчас я увидел философскую дискуссию. Большая толпа окружила лысого человечка с козлиной бородой в навороченной на себя простыне, босого, курносого, с глазами навыкате и толстыми похотливыми губами. Вылитый сатир, компаньон бога вина Диониса, похожий на наших забулдыг, шастающих в поисках выпивки. Но этот оказался особенным, видимо, умел завлечь толпу.
Он что-то выкрикивал и, судя по всему, своей речью чем-то цеплял окружающую толпу. Я сразу вспомнил источники: это же философ древности, известный по книгам его друзей и врагов!
Тогда было принято получать домашнее образование, для этого нанимались учителя и преподаватели. Однако к его дому ежедневно приходили по несколько десятков, а то и сотен молодых людей, желающих услышать мудрые слова из его уст. Среди них очень много будущих известных и даже выдающихся личностей.
Подошел ближе. Из окружения человечка меня заметили, и начали смеяться.
— Это кто такой с козлиными ногами?
По-моему, шутили над моими по моде обшарпанными джинсами в обтяжку.
— Я тебя знаю, — обратился я к сатиру с восхищением. — Ты первый отделил личность от толпы, бездумно устремленной к цели вслед за вожаком, выделил ее из натурфилософии. После тебя развитие философии пойдет по другому!
Странно, говорил по-гречески, как на родном языке, схватывая на лету. Но из-за незнания обычаев невольно модернизировал слова.
Курносый оглядел меня и посерьезнел.
— Ты странно одет. И говоришь новыми сочетаниями слов. Да, человек становится тем, что он есть благодаря пайдейе, то есть духовному воспитанию, можно даже изменить врожденные качества. А толпу нельзя воспитать.
Ученики, так же в навороченных на себя простынях и хитонах, захлопали в ладоши.
— Вижу, ты далеко смотришь. В то время как остальные стремятся получить золото, славу и почёт, ты хочешь приобрести друзей.
Я обрадовался, и ляпнул:
— Говорят, ты ходишь повсюду, потому что убегаешь от сварливой жены?
Он захохотал.
— Это от меня она не хочет уходить!
Я вспомнил свою, ее опасное молчание, когда приходил домой поздно навеселе.
— Пойдем с нами, если не боишься угроз тирана и суда.
Миновали Царский Портик архонтов-царей, избираемых на один год, где шло какое-то пиршество. Философ помрачнел и быстро прошел мимо, увлекая за собой толпу. Я задержался перед входом у большой мраморной статуи богини Демократии. И восхитился: даже так — демократию возвели в богиню!
Прошли стою — длинную крытую галерею, поддерживаемую множеством колонн, где проходили еженедельные собрания граждан.
Зашли к молодому ученику, сапожнику Евфидему Красавцу, который набрался знаний из собранной им библиотеки книг ученых и поэтов, раскрашенных писцами, но делал вид, что говорит мудрые слова, возникшие из его головы словно сами по себе. Философ в споре сбивал с него спесь, своим методом уточнения предмета вопросами и сомнениями приводил его к мысли, что тот профан.
Простак не любит докапываться до истины, он сладко усыплен статичной поверхностью фактов и пропагандистских убеждений. Этот же философ любил разбивать застывшие в уме факты, задавая вопросы и углубляясь, и простак обнаруживал, что там, под этим фактом, слежалась такая муть, что, перелопачивая все мозги, он понимает, что ничего не знает.
Я спросил философа:
— Разве нужно чего-то бояться в демократии?
— Ты говоришь о власти толпы? Не должны мы заботиться о том, мой милый, что скажет о нас большинство, а должны заботиться о том, что скажет о нас тот, кто понимает, что справедливо и что несправедливо, — он один, да ещё сама истина.
Я знал, что его ведет внутренний голос — демоний, указывающий, как поступать.
Один из учеников преданно подтвердил:
— Демократия — это такой порядок, при котором хорошо живется дурным гражданам, а не хорошим и добрым.
Другой был саркастичен:
— Человек по имени Старый олигарх писал: «Тот, кто, не принадлежа к народу, предпочитает жить в демократическом, а не в олигархическом государстве, просто задается каким-нибудь преступным намерением и видит, что мошеннику скорее можно остаться незамеченным в демократическом государстве, чем в олигархическом».
Философ явно был не на стороне демоса. Я не понимал: демократия — это народовластие, мнение большинства правильное только потому, что его поддерживает народ. Прямые выборы, любой гражданин в Стое, общественном собрании, бросает остраконы в урну, за или против. И что важно, после выборов урну никогда не потрошат тайком члены избиркома, чтобы сделать результат в чью-то пользу. Тут, в открытом пространстве галереи с колоннами, негде спрятаться.
Это было время, когда граждане начали осознавать, что их демократия — это охлократия, власть толпы, которую направляют популярные вожди демоса демагоги.

Для моего философа мысли и слова одного, но понимающего, человека были важнее мнения общества. Он говорил: «Цель жизни — занятия философией и познание самого себя».
Вот откуда это прилетело! Я думал, что в юности, как Евфидем Красавец, сам впервые открыл эту истину, но, оказывается, ее открыли две тысячи лет назад. Главное, познать себя.
Я верил в личность, которая только и способна искать истину. Масса живет рационально, «вне себя», то есть, признавая единственно достойным объектом своего интереса и участия нечто выше личности — народ, общество, государство. А личность с ее чувствами не знает такой истины, она сама истина. Чувства гораздо глубже проникают в сознание, заставляют свежо смотреть на вещи. Они могут быть муками одиночества в разобщенном мире, и в то же время полетом в безгранично близкое, то есть, сильнейшим переживанием любви. Дух и тело должны испытывать потрясения. Ярость и безрассудство ухода в истину. А могут быть чувством физического наслаждения, в чем нет ни сознания, ни каких-либо других эмоций, кроме самого наслаждения. Наверно, то, чего смутно добивается рациональность.
— Матрица цивилизации признает личность только в вождях, — с горечью сказал я. — Так будут думать и через тысячу лет. — Но тебя запомнят в тысячелетиях.
— Ты, наверно, из будущего, раз передаешь его опыт, — пошутил он. И усмехнулся.
— Я говорю об этике. Догматики не победят.
— Они-то и побеждают. Тебе они не грозят?
— Для истины это не имеет значения.
Философ и сам догадывался, что умрет не своей смертью. И чувствовал во мне непонятную глубину.
Я гордился. Оказывается, ношу в себе всю толщу тысячелетней истории, хотя всегда считал себя обычным недоучкой, посредственным представителем XXI века. И все досталось даром, без титанических усилий.

Он увидел, что ночевать мне было негде, и привел в свой домик на краю города. Встретила худая красивая женщина в шапке черных волос, перевязанных белой ленточкой, и синем пеплосе с поясом на узкой талии.
— Опять болтаешься по улицам с дружками пьяницами?
Я знал из источников, она однажды вылила на мужа то ли ведро воды, то ли ведро помоев. На что философ заметил: «Она как гроза: сначала гром, потом дождь». И этим спокойствием вывел ее из себя.
Как жены во все века, она не терпела мужа, гуляющего сам по себе. Но ее злой голос разбивался об уверенную добродушную мощь мужа, обнимавшего ее, как ни в чем не бывало.
— Да еще какого-то бродягу привел.
Я дернулся, чтобы уйти. Она закричала:
— Куда ты на ночь, горемыка? Садись за стол.
И сунула на стол чашу с пшеничной кашей и сушеными фигами, кружку вина. Муж усмехался одобрительно.
Внутри главной комнаты было просто, деревянный стол и лавки, по стенам висели фрески, на полках книги, раскрашенные писцами, а по углам пара статуй каких-то богов. Жена ворчливо дала мне простыню, в которую я завернулся, чтобы не отличаться от других. Мне постелили во внутреннем дворике, у маленькой статуи Зевсу, покровителю семьи. Было неудобно — подушек тогда не существовало…
Я стал учеником философа. Дежурил в толпе учеников у его ворот, среди нас были дети знатных и богатых граждан. Он говорил о важности анализа не только природы, но и человеческой личности.
Я спрашивал его о своем, наболевшем:
— Как перенести смерть близких?
Он озадаченно смотрел на меня.
— Что ты делал, когда погибла твоя семья?
Он сразу догадался, что со мной.
— Сворачивался калачиком, как зверь, которому нечем жить.
— Ну, потом? Потом?
— Искал хоть какой-то выход.
— Правильно. Ты пытаешься вырваться из тьмы. Нужно размотать этот клубок тьмы, который сверлит твою душу.
— Что это даст?
— Распутай, и обнаружишь, что твои мучения из слепоты. Ты один в сплошной темноте. Смотреть в свой клубок боли — это смотреть в свою смерть. Выпрямись и посмотри в широкий мир, и познаешь его, и тебе станет легче.
Это было то, к чему приходил я сам. На меня его логика не подействовала. Он понял это.
— Не могу советовать тебе поверить в богов. Ты не веришь, как будто из будущего.
— Но твоя мысль о расширении знаний — чем поможет?
— Она успокаивает. Века уносят поколения людей. А оставшиеся люди живут и здравствуют. Почему? Это как отдельные деревья умирают, а другие рождаются и живут. Заселили все места. И даже после смерти служат огнем в печах. Все разумно.
Он извлекал скрытое в человеке наружу. Это называлось «способ майевтики»: вопросы — ответы. Не учил, а пытался заставить извлечь истину, родить ее из подсознания, чтобы слушатели рождали на свет не только детей, а знание.
____

Меня пугало отношение властей — раздражение к философу постоянно росло. То было время правления коллегии тридцати тиранов, олигархического органа (всего через год олигархию свергли).

Возвратилось время египетских фараонов, правда, недолго.
Когда в первый раз к нему проявил интерес суд по поводу критики власти, он заявил: «Странно было бы, мне кажется, если бы человек, ставши пастухом стада коров и уменьшая число и качество коров, не признавал себя плохим пастухом; но ещё страннее, что человек, ставши правителем государства и уменьшая число и качество граждан, не стыдится этого и не считает себя плохим правителем государства».
Ему законодательно запретили «преподавать искусство слова». На него донесли тирану (бывшему его ученику, возвысившемуся до власти), и тот вызвал его к себе. Философ спросил:
— Почему ты приказываешь воздерживаться от искусства слова, — потому ли, что оно, по твоему мнению, помогает говорить правильно или неправильно?
Тиран, грубый спартанский солдафон, рассердился:
— Ты повинен в том, что развращаешь молодежь, и не чтишь богов. Запрещаем общаться с молодёжью.
— А можно ли при покупке чего-либо у молодого человека узнать цену? — спросил философ.
Тот прямо пригрозил:
— Смотри, как бы и тебе не пришлось уменьшить числа коров.
Когда я услышал это, передо мной снова возникла бессмертная матрица цивилизации, проявившая насилие над моим философом.
Раздражение властей по отношению к нему постоянно росло – пугали толпы учеников у его ворот, среди которых были дети знатных и богатых граждан. Его обвинили в развращении молодежи, но главным образом – в богохульстве.
На философа донесли, и начался суд. Процесс затянулся, слушались свидетели… В те времена было принято просить у судей милосердия. Все дела тогда делили на две категории – неценимые и ценимые. По первым решение о наказании принимал суд, а вторые подразумевалось в законодательстве. Для тех, кому мера пресечения назначалась судьями, предлагалось самому выбрать и предложить компенсацию, к примеру, размер денежного штрафа или даже физическая порка.
Окружающие умоляли его:
— Проси милосердия! Покайся!
Он усмехался.
— Признать свою вину? Если скажу, что виновен, это будет неправда.
Судья долго тянул, наконец объявил приговор:
— Кара тебе — смерть через отравление ядом.
— И этот был с ним, — козлиным голосом продребезжал какой-то гражданин, показывая на меня в зале суда.
Я обомлел. Внутри что-то вильнуло в поисках выхода. Неужели кончусь тут?
— Я стоял в стороне, — пролепетал сорванным голосом.
Судья посмотрел на меня грозно.
— Взять его. Проверить кто этот чужеземец.
Нет, тебе не суждено стать героем. Меня увели за решетку...
Философ сам принял яд в своей постели, окруженный учениками. Жена плакала:
— Ты умираешь незаслуженно и безвинно.
Он усмехнулся:
— А ты бы желала, чтобы я умер за проступки?
Это была одна из немногих смертей, которые выбиваются из тысячелетней матрицы цивилизации, и потому так ярко остаются в памяти человечества.
____

Но вылезшие зубы матрицы цивилизации не могли сожрать мечту человечества, однажды ставшую реальной в прекрасной Элладе, и занесенную в мою душу с младенчества. Колыбель культуры, храмов и скульптур, мифов и легенд! Великий Перикл говорил: «Мы развиваем нашу склонность к прекрасному без расточительности и предаемся наукам не в ущерб силе духа… Город наш — школа всей Эллады». Вот где красота стала смыслом жизни людей, она заменяла им бессмертие. Все это наложило отпечаток на солнечную душу эллина.
Религиозная страсть египетской женщины к красоте здесь превратилась в могучую страсть доводить красоту тела до совершенства. Увы, все это в женщине будущего выродилось в мелочные заботы о внешней красивости.
Откуда прилетело это чувство прекрасного, возобладавшее у древних греков? Ученые предполагают, от великой цивилизации минойцев, живших на Крите, что видно по остаткам великолепных дворцов и черепков с чудесными летучими рисунками ярких радостных оттенков цвета.
Это была не агрессивная цивилизация, мирно занимавшаяся торговлей. Ни один дворец на Крите не имел защитных сооружений. Она достигла высокого уровня быта, культуры и техники, превосходившего все тогдашние цивилизации. Её жители даже мылись в ваннах с горячей водой, что сравнимо с современным комфортом. Пользовались письмом, используя язык, непонятный до сих пор. Минойская цивилизация была ослаблена великим землетрясением на острове Санторин рядом, который ушел под воду всемирного потопа. Ее завоевали микенские греки, воспринявшие культуру минойцев. Так возникла общая по всей Элладе Микенская культура.
Эллада была идеальным обществом граждан, которым восхищаются и последующие поколения людей. Правда, тут досадливо возникают неграждане, то есть метэки и рабы, отлученные от прав. Но и они не такие уж рабы. «Распущенность рабов и метэков в Афинах достигает высшей степени. Здесь нельзя побить раба и он не уступит вам» («Афинская полития», памфлет Старого олигарха, IV в. до н. э.). Впрочем, и в Древнем Египте рабы тоже были своенравны, какие-то домашние, и хорошо питались, судя по выгребным ямам, в которых азартно рылись археологи.
В общем говоря, матрица насилия и рабства словно исчезла в сиянии первозданного творчества истории. Даже вторжение Александра Великого в страны арабского востока, Индии и Африки считается распространением цивилизации и культуры Древней Греции.
Римляне, покорив греков, были ослеплены величием ее культуры, сами взяли у них все лучшее, что осталось в веках, в том числе архитектуру и искусство (может быть, для прикрытия сути – насилия над народами-варварами). Но греческая цивилизация выстояла, даже политический центр Рима перешел в Грецию, когда император Константин перенес столицу в Византий. А после падения Западной Римской империи в 476 году греки сохранили римские традиции, забыв свои эллинистические традиции и став ромеями.
Весь последующий мир взял в свою матрицу культуру греков, она вошла в плоть и кровь не только европейцев, но и востока и юга, дошла до созвездий и звезд, названных именами героев мифов и легенд.
А в нашу эпоху? Природа, климат, условия жизни влияют на характер народов. У нас это суровая зима и бледное лето. И мы вяло осознаем, что мечта уже не свежа, и космос никогда не может быть познан до конца. Что происходит с душой, которая уже утратила свежесть?
Наверно, жизнь древних греков была нелегка, но я был ослеплен зрелищем первозданной страны, родоначальницы полуденной красоты и веры в человека, которую стремятся выразить последующая литература и искусство.