Был радостный весенний день.
Посреди широкого поля, усыпанного цветами, лежал на спине, раскинув руки и ноги, солдат в новой форме цвета хаки, подстелив под себя алый плед.
Солдат, опьяненный ароматом цветов, насвистывал.
Какой чудесный воскресный день открыл для себя солдат! — У солдата не было денег на кино, и он, не зная, чем заняться, впервые пришел на это поле.
Солдату показалось, что он наконец-то понял, где кроется радость жизни.
Вдруг солдат подумал, что, возможно, болен.
Над лбом солдата простиралось безмятежное голубое небо, подобное горизонту.
Солдат незаметно забыл о свисте и зачарованно смотрел на это голубое небо.
Солдат почувствовал похожее на вожделение желание выстрелить из винтовки прямо в сочную голубую ширь неба. О, что же это такое?
Солдат был лучшим стрелком в полку.
Солдат схватил винтовку и, лежа на спине, прицелился в небо прямо над своим лбом и выстрелил: "Бах!"
Пуля взмыла высоко-высоко и исчезла в бескрайней небесной глубине.
Солдат, все еще лежа на спине, отбросил винтовку, сорвал лежащие рядом цветы и прижал их к груди. А затем солдат сладко заснул.
Через несколько минут пуля, выпущенная метким солдатом, действительно упала с небес, не описав ни малейшей параболы, и пронзила солдату лоб точно посередине. Так солдат, спавший с цветами в объятиях, умер.
Шерлок Холмс, надев очки, пришел исследовать причину смерти солдата, но наблюдательность и дедукция этого старомодного детектива девятнадцатого века оказались неспособны обнаружить наиболее современный элемент, скрывавшийся в душе солдата, поэтому детектив, почесывая в затылке, пришел в замешательство.

1927

Запятнанной моей печали

Запятнанной моей печали
Сегодня снова снег идёт.
Запятнанной моей печали
Ветра теряют долгий счёт.

Запятнана моя печаль –
Как лисья шуба, с нею моль.
Запятнана моя печаль –
В снегах растёт и грезит боль.

Запятнана моя печаль –
Молитву съела тишина,
Запятнана моя печаль –
Лишь смертный сон здесь у окна.

Мне жаль запятнанной печали,
Мне даже страшно за неё,
В запятнанной моей печали
День отвечает: « Всем адьё».

***

Весеннее безумие

1

Ушёл любимый - мир померк во тьме,
Уйти вослед - единственный исход.
Ведь нет пути иного на земле,
Чем в смерти обрести надёжный брод.

Но если сердце держит здесь, в живых,
И не даёт уйти в забвенья тень,
Тогда, отринув стоны, свой порыв
Служению отдай и каждый день

Себе тверди, что факт неоспоримый,
Вернуть нельзя души, как ни крути,
Но ради памяти былой, незримой,
Служению отдай все дни свои.

2

Служить готов, но что я в силах сделать?
Лишь книги стал читать, учтивым быть,
Всё шёл по жизни смело и не смело,
Сучил для шляпы праздничную нить.

По солнечной дорожке вновь бреду,
Знакомым улыбаюсь, как всегда.
С торговцем леденцами я дружу,
И птицам сыплю крошки без труда.

Укроюсь от жары в одежду-тень,
И буду землю, травы изучать.
Прохладен мох, и в этот ясный день
Мне хочется от радости кричать!

Паломники идут, и я спокоен.
Воистину, жизнь - мимолетный сон,
Как шарик в небе – волен и не волен,
Исчезну вскоре, как исчезнет он.

Приветствую любого – только «вы».
Давно не виделись! Идут дела?
Не выпить ли нам чаю, от души?
Беседовать нам не о чем, ха-ха.

И полон я решимости нежданной.
Как улица шумит! Жизнь хороша!
Прошу вас, не забудьте ваши раны!
В дыму рассеянном плывет душа.

Не пейте много, помните о том,
Что в городе трамвай бежит к словам,
Что жизнь - невеста в платье кружевном,
Единый раз она приходит к вам,

Заставит сердце трепетать в сомненье,
Быть другом – это быть всегда врагом,
И знать, не зная слов, но знак почтенья:
Вся жизнь - невеста в платье кружевном.

3

Нам этот мир дарован для труда,
Для созиданья, правды и любви.
Пусть радость будет с нами навсегда,
Но помнить будем: хрупки дни твои.

Не предадим ни дружбу, ни мечту,
И не свернем с известного пути.
Встречая вместе новую версту,
Поможем тем, кому трудней идти.

***

Пляж в лунную ночь

Лунной ночью на пляже, одна лишь пуговица
Лежала у самой кромки волны.

Не то чтобы я хотел её приспособить,
Использовать как-то, но всё же никак
Не мог заставить себя её бросить,
И спрятал её в складках рукава.

Лунной ночью на пляже, одна лишь пуговица
Лежала у самой кромки волны.

Не то чтобы я хотел её приспособить,
Использовать как-то, но
Не мог я бросить её в луну,
Не мог я бросить её в волну,
И спрятал её в складках рукава.

Лунной ночью, поднятая пуговица
Проникла в кончики пальцев, в сердце проникла.

Лунной ночью, поднятая пуговица,
Как мог я её выбросить вон?

Мэн Хаожань - Весенний рассвет

Глубокий сон - весны дурман,
Укрытый дымкой-красотой.
Рассвет приходит как обман
И дух опять покоен мой.

Щебечут птицы высоко
Над головой то тут, то там,
Ведь ветер ночи далеко,
Я тишину ему отдам,

Последний вздох, чужой привет,
И призрак пепельных цветов…
Весна исчезла и ответ
Её забыт среди снегов.

Оуян Сюнь - На мотив Цзян Чэнцзы

Поздний вечер над Цзиньлином дремлет,
Киноварь легла в зелёный шёлк,
Пурпур нежной дымкой травы стелет,
Твёрдость вод в потоке знает долг.

Шесть династий - отзвук шума волн,
Темные секреты хлябь хранит.
Как Янцзы течёт, умолк бывалый звон,
Лишь луна, Гусу в тиши блестит -

Зеркало Си Ши, её сиянье,
Освещает стольный древний град,
Вечности безбрежное дыханье
Над рекой, где жизни тихо спят.

Примечания:

Цзиньлин - Нанкин
Гусу – район в Сучжоу
Си Ши – красавица древности

Хуан Цзинжэнь - Разные мысли

Двое бессмертных шагают вдали,
Будды ли это в тумане видны?
Тайна приходит-уходит – лишь миг,
Путь мудреца я постиг не из книг.

Ночь обращалась в пронзительный слух
Эхом довольства и горестных мук.
Скорбные песни ласкали глухих,
Слух не терявших, что полных в пустых.

Мутные воды - судьбина, увы,
Счастье, несчастье на суд чистоты.
Двадцать на двадцать людишек вокруг
Маски нацепят с прозванием «друг».

В сотне я – бездарь, плохой ученик,
Слаб, бесполезен, совсем невелик.
Слово уносит все души, печали,
Даже пророков, что громко молчали…

Смелость пусть будет ребёнком в груди,
Беды и призрак оставь позади:
Птица весенняя, осени жук,
Песня последняя пухом на пух…

Принцесса Ифан - Надпись на складной ширме

О сердце, будет нынче брак,
И торжество среди зевак,
Где память нужно мне убить
И разорвать с семьёю нить.

Прощаться больно, шаг тяжёл,
В глазах - тоска, в груди - разлом.
Краса Шасаи в дымке сгинет
И жизнь моя, что пыль рутины.

Что ждёт меня в чужой глуши?
Единой родственной души
Найти бы мне нечёткий след,
Но мне судьба пророчит: нет.

Чанъань далёкий, город грёз,
Надежда, скрытая от слёз.
Не ты ли мой палач-судья?
Не плачь дитя, не плачь дитя…

Шангуань Ваньэр - От Бананя до Цзинчжоу

Стоят амбары риса в дымке нежной,
Зелёно-голубые, как мечта.
Увядшее светило безуспешно
Пеняет лету, что ушло вчера,

Где лозы дыни тянутся упрямо,
Надеясь напоследок расцвести,
Но их срывает время. Шрамы
Земли не могут благо принести.

Поля, дичая так, замрут пустыми,
Исчезнет даже грёзы аромат.
Там будет грусть и капли водяные,
Окажется несчастьем всяк богат.

Вот солнце плачет, уходя за горы,
О том, что не вернётся никогда…
А дыни зреют, завершая споры,
Но прежней сладости в них нет следа.

Шангуань Ваньэр - Обида

Под сенью листвы Дунтина заря,
Тоска по тебе - путь в тысячу ли.
Холодную простынь луна серебрит,
Но вдруг угасает и ширма черна.

Мелодию юга хотела б я спеть,
Но север зовёт и письмо ждёт печать.
В письме нету слов, кроме грусти одной:
Мне тягостно, знаешь, в разлуке с тобой!?

1

Ганс Ротт родился 1 август 1858 года в пригороде Вены. Его юная мать, восемнадцатилетняя Мария Розалия Лутц, только начинавшая распускаться, и отец, Карл Матиас Ротт, пятидесятиоднолетний мужчина, с багажом прожитых лет и тайн, казались странной парой, порождением судьбы, а не любви.
Для Карла Матиаса это была внебрачная связь. После того, как умерла его первая супруга, он в 1863 году вступает в брак с Марией Розалией и узаконивает Ганса.
Оба родителя, несмотря на столь разный возраст и сложные обстоятельства, были людьми искусства. Карл был комическим актёром и певцов, известным в венских театрах, его шутки заставляли залы взрываться от смеха. Мария Розалия, в свою очередь, обладала ангельским голосом и покоряла публику не только как актриса, но и как певица.
Но счастье было мимолетным гостем в их доме. В 1872 году мать Ганса, Мария Розалия, преждевременно ушла из жизни. Через четыре года, в 1876, отец, надломленный несчастным случаем на сцене, приковавшим его к постели, последовал за ней. Ганс, лишившись родителей в столь юном возрасте, остался один на один с миром.
К счастью, материальное положение семьи, по крайней мере, позволяло надеяться на лучшее. Это дало возможность Гансу Ротту развивать свой музыкальный талант. В 1874 году он поступил в Венскую консерваторию. Талантливый юноша был освобождён от платы за обучение на год, а затем и вовсе получил стипендию, что стало настоящим спасением.
Самым важным человеком в консерватории для Ганса стал Антон Брукнер. Великий органист и композитор, он разглядел в юном Ротте не только талант, но и душу, полную страсти и глубокой тоски. Брукнер давал Гансу уроки игры на органе, делился своим опытом и вдохновлял его на создание собственных произведений. Уважение Брукнера к Ротту было настолько велико, что он даже вручил ему похвальную грамоту, свидетельство незаурядных способностей и многообещающего будущего.
Эта грамота стала для Ганса Ротта маяком в бушующем море жизни, напоминанием о том, что, несмотря на все потери и трудности, его талант, словно огонь, горит ярко и ждёт своего часа. Он, сирота из предместья Вены, рожденный в тени тайны греха и потерявший родителей в юном возрасте, должен был стать великим композитором, прославить своё имя и оставить свой след в истории музыки.

2

Монастырская церковь "Мария Трой" в Вене, казалось, парила над мирской суетой. Но за толстыми стенами тоже царила жизнь. С 1876 года она кипела еще ярче, благодаря Карлу Ротту, новому органисту. Ротт нашёл здесь не только работу и кров, но и тихую гавань в бушующем океане жизни.
Монастырский двор стал  местом встречи многих однокурсников и друзей, среди которых были Густав Малер и Гуго Вольф.
И, возможно, именно там, в тиши монастырского двора, под сенью старых стен, среди единомышленников и друзей, ковалась слава, которой они были удостоены впоследствии. Ведь даже самому выдающемуся таланту нужна тихая пристань, где можно найти вдохновение и поддержку, прежде чем отправиться в плавание по бурным водам жизни.

3

Однако судьба, словно искусная ткачиха, плела жизнь Ганса из нитей радости и печали, любви и утраты, таланта и упорства, готовя его к новым испытаниям.
1878 год. Жара стояла неимоверная, даже для начала июля. Венский воздух казался густым и сонным, пропитанным цветочной пылью и предвкушением надвигающейся грозы. В зале консерватории, как в удушливой теплице, студенты ёрзали на стульях, поглощённые нервным ожиданием.
Один из преподавателей консерватории откашлялся, поправил пенсне и начал нудным голосом перечислять имена победителей конкурса. Ганс Ротт сидел неподвижно, словно высеченный из камня. Его бледное лицо выдавало лишь легкий трепет в уголках губ.
Имена сыпались дождём, а его не было среди них. Сердце болезненно сдавила ледяная рука. Каждый названный студент, каждый хлопок в зале становился ударом, приближающим осознание неизбежного. Его первая часть симфонии… она что, была настолько плоха?
Наконец в зале повисла тишина, словно даже она ожидала объявления приговора.
"Всем, за исключением… Ганса Ротта."
По залу прокатился тихий смешок. Ганс почувствовал, как к горлу подступает комок обиды. Он был унижен, раздавлен. Пустота. Вот что он чувствовал.
Он уже собирался незаметно покинуть зал, когда услышал громкий, повелительный голос.
«Не смейтесь, господа!»
Ганс замер. На сцене стоял Антон Брукнер, его наставник. Его лицо было суровым, глаза метали молнии.
«Вы услышите много великих вещей от этого человека!» - провозгласил он, указывая на Ганса. Его голос эхом разнесся по залу, заставив умолкнуть всех присутствующих.
Ганс смотрел на Брукнера, пораженный его поддержкой. В глазах появились слезы. Неужели все-таки есть те, кто видит в его музыке что-то большее, чем просто непрактичную сложность?
Брукнер сошёл со сцены и, подойдя к Гансу, крепко пожал ему руку.
После окончания мероприятия, когда счастливые студенты, окрыленные признанием, покидали зал, обмениваясь поздравлениями и робкими надеждами на будущее, Ганс остался один. Он сидел, прислонившись спиной к прохладной стене, и смотрел, словно потерянный в лабиринте собственных мыслей.
Через несколько дней, когда Ганс получил свидетельство об окончании учебы, в нём было красноречивое словосочетание: "сдал экзамены с большим успехом". Формально он окончил консерваторию прекрасно, но без диплома, без признания, без надежды на блестящую карьеру.
Он знал, что ему придется бороться. Он знал, что его музыка не будет принята сразу. Но он также знал, что в его сердце горит огонь, который невозможно потушить. Огонь таланта, огонь страсти, огонь веры в свою музыку. И он будет писать. Он будет творить. Даже если никто не услышит. Потому что он – Ганс Ротт, и его симфония ещё прозвучит. Он чувствовал это всем своим существом.

4

Вена, 1880 год. Молодой, исполненный надежд Ганс Ротт стоял перед комиссией, во главе которой восседал сам Йоганнес Брамс. Сердце Ганса билось как барабан, а в руках он сжимал партитуру своей симфонии – труд всей его жизни, воплощение его мечты об "универсальной музыке". Он мечтал объединить непримиримое, создать гармонию между страстью Вагнера, величием Брукнера и классической строгостью Брамса.
Но Брамс смотрел на него с ледяным презрением. Он видел в Ротте не гения, а самонадеянного выскочку, одержимого манией величия. Вагнеровские отголоски, шумановские мотивы, дерзкое заимствование из его собственной, только что написанной, симфонии – все это было для Брамса не смелым синтезом, а дерзкой провокацией, оскорблением его антивагнеровских убеждений.
"Эта симфония… безнадежна," – прозвучал приговор Брамса, словно удар молота. "Она демонстрирует отсутствие таланта и здравого смысла. Этот человек не должен заниматься композицией, лучше бы ему поискать себе другую профессию. Наряду со столькими прекрасными вещами в этой симфонии содержится так много банальных или бессмысленных элементов, что это определенно не может быть вашим произведением, Ротт!"
Слова Брамса пронзили Ротта, как кинжал. Мир, который он так страстно пытался завоевать своей музыкой, рухнул в одно мгновение. Государственная стипендия, надежда на будущее, была безвозвратно потеряна. Тьма начала медленно пробираться в его душу.
Попытки Ротта объяснить, оправдать свое видение были тщетны. Комиссия была непреклонна, Брамс – неумолим. Покинув зал, Ротт чувствовал, как в нём что-то сломалось. Его музыка, его мечты, его личность – все было растоптано безжалостным сапогом великого мастера.
Но это было лишь началом кошмара.
Вскоре Ротта обвинили в краже книг из монастыря, где он работал органистом. Ложь, подлая и абсурдная, лишила его последней надежды. В Вене шептались за его спиной, отворачивались на улице. Он пытался оправдаться, доказать свою невиновность, но никто не слушал. В конце эта ложь так и осталась ложью.

5

Последняя декада октября 1880 года были особенно тяжела. Розовая пелена, окутывавшая его после встречи с Гансом Рихтером, быстро рассеялась, оставив после себя горький осадок. Он помнил, как протягивал Рихтеру, знаменитому дирижеру, полную партитуру симфонии. Ротт вложил в нее все свои чувства, все свои амбиции, все свои музыкальные откровения. Рихтер, сдержанный и учтивый, взял партитуру, поблагодарил, обещал рассмотреть… но в его глазах Ротт увидел лишь вежливое безразличие.
Письмо, полученное им 20 октября, окончательно похоронило надежду. "К сожалению, обстоятельства не позволяют мне представить Вашу работу публике. Понимаю Ваше разочарование и желаю Вам успехов в будущем."
Уже 21 октября друзья провожали его на вокзал. Они старались шутить, ободряюще похлопывать по плечу, но Ротт видел в их глазах жалость. Они провожали его не в триумфальный тур, а в добровольное изгнание. В тот момент он чувствовал себя как старый, ненужный инструмент, от которого отказывается оркестр.
Поезд тронулся, рывком втянув Ротта в мир стука колес и мелькающих пейзажей. За окном оставалась Вена, город его надежд и разочарований. Он отвернулся от окна, будто хотел отрезать себя от прошлого, от злых шепотков критиков и ледяного безразличия.
Поезд набирал скорость. Ротт достал исписанную нотную тетрадь. Это были наброски нового произведения, пока еще сырые и неопределённые. Он открыл тетрадь, но вместо музыки в голове кружились слова Рихтера, едкие замечания критиков, шепот завистников. Он закрыл тетрадь и снова посмотрел в окно.
Он ехал в Мюлуз, в Эльзас, и этот город, на карте его жизни, пока был лишь точкой, отмеченной словом "работа". Директор или хормейстер – это не было той славой, о которой он мечтал, когда писал свою симфонию, но это была необходимость, возможность выжить, не опускаясь на самое дно нищеты и уныния.
Мюлуз… Что его ждет там? Успех? Признание? Или лишь тихая, незаметная работа в тени забытого города? Ротт сам не знал.
Но в глубине души, под слоем разочарования и усталости, ещё тлел огонек надежды. Может быть, в Мюлузе он найдет новый смысл, новое вдохновение? Может быть, даже там, вдали от блистательной Вены, его музыка найдет свой путь к сердцам людей?
Поезд неумолимо двигался вперед, унося Ротта в новое и, пока, совершенно неизвестное будущее.

6

Спичка  чиркнула, раздался слабый хлопок. Искры полетели в полумраке вагона, освещая на мгновение заспанное лицо человека, склонившегося над сигарой. Ганс Ротт, сидящий в углу, вздрогнул. Звук показался ему громом, предвещающим неминуемую катастрофу.
Глаза его расширились, на лбу выступили капли холодного пота. Он судорожно вцепился в колени, чувствуя, как сердце бешено колотится в груди.
"Нет… Нет… Нельзя!" – прошептал он, едва слышно.
Человек с сигарой, не обращая на него внимания, медленно раскуривал табак. Дым начал подниматься вверх, заполняя вагон горьковатым запахом. Для Ротта этот запах был запахом смерти.
Он вскочил, срывая с себя плащ, словно тот душил его. В его глазах плескался безумный страх.
"Остановитесь! Не делайте этого!" - закричал он, его голос сорвался в истеричный визг.
Пассажиры, до этого дремавшие в полумраке, вздрогнули и испуганно уставились на него. Человек с сигарой, удивленный, отдернул её от лица.
"Что происходит?" – проворчал он раздраженно.
Ротт лихорадочно шарил в кармане, доставая старый, ржавый револьвер. Рука дрожала так сильно, что оружие едва не выпало.
"Брамс! Это всё Брамс!" – закричал он, его голос дрожал от ужаса. – "Он наполнил этот поезд динамитом! Вы все погибнете! Я должен вас спасти!"
Он навел револьвер на человека с сигарой, его палец судорожно дернулся на спусковом крючке. В вагоне воцарилась тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Ротта.
"Ты… ты работаешь на него! Ты пришёл, чтобы подорвать нас всех!" – безумно выкрикнул Ротт, его взгляд был абсолютно безумен. – "Я не позволю! Я не позволю ему победить!"
Некоторые пассажиры вскочили со своих мест, отшатываясь в ужасе. Женщина вдали заплакала. Человек с сигарой, побледнев, медленно поднял руки.
"Успокойтесь, пожалуйста! Я… я ничего не понимаю. Я просто хотел выкурить сигару…" – пролепетал он, его голос дрожал от страха.
В вагоне поднялась паника. Люди кричали, пытаясь остановить Ротта, но он видел только зловещую тень Брамса, готовую обрушить на них адское пламя.
"Я знаю… Я знаю, что нужно сделать… Ты или я!? Так ты или я!?"
С диким криком он бросился на пассажира с сигарой.
Ротт думал, что спасает всех. Он думал, что побеждает Брамса.
В его глазах больше не было ничего, кроме пугающей, бесконечной пустоты. Он был потерян навсегда.

7

Ротта скрутили и обезоружили. Его вернули в Вену, поместив в психиатрическую клинику подальше от грохота поездов и соблазна разрушения. Затем, в 1881 году, его перевели в Нижнеавстрийскую государственную психиатрическую больницу.
Иногда его навещали друзья, пытавшиеся вернуть его в реальность, напоминая о музыке, о красоте, о будущем, которое у него украли. Он принимал их, смотрел сквозь них потухшим взглядом, будто видя что-то, недоступное другим. Время от времени он сочинял, цепляясь за ускользающие обрывки мелодий, но потом, в припадке отчаяния, уничтожал свои произведения, словно боясь, что и они будут осквернены безумием.
Впрочем, не только червь безумия терзал его, кашель становился все сильнее, все мучительнее. Туберкулёз методично пожирал его лёгкие, забирая последние силы. В 1884 году, в возрасте двадцати пяти лет, Ганс Ротт скончался. Никто не плакал на его похоронах, кроме немногочисленных друзей, которым был дорог его талант, и, которым было больно видеть, как он медленно умирал.
Говорили, что Хуго Вольф называл Брамса убийцей Ротта, обвиняя его в том, что он не признал гений композитора, толкнув его тем самым в бездну сумасшествия. Брукнер, в своей обычной манере, накинулся на Брамса с серьезными обвинениями прямо на могиле Ротта, крича, что тот завидовал таланту молодого композитора и целенаправленно уничтожил его карьеру.
Правда же, как всегда, затерялась между гениальностью и безумием, между завистью и равнодушием. Осталась лишь история о молодом композиторе, который не выдержал тяжести судьбы, чей музыкальный гений сгорел в пламени его собственного разума, оставив после себя лишь пепел несбывшихся надежд и горькое эхо обвинений.
Но не было ли это той жестокой необходимостью, которая нужна для новых ростков?

8

Он родился с душой, переполненной музыкой, с сердцем, бьющимся в ритме будущих симфоний. Антон Брукнер, его наставник, видел в нём искру гения, зерно таланта, способное взойти в чудесном музыкальном саду. Густав Малер, его товарищ по учёбе, слышал в его произведениях эхо грядущего, предчувствие новой эры в симфонической музыке.
Но судьба, словно злой дирижёр, повела жизнь Ганса по иному пути. Он творил в нищете и отверженности. Его музыка, полная новаторских идей и глубоких чувств, оставалась невостребованной, словно письма без адресата. Каждая нота, написанная им, была криком о помощи, мольбой о понимании, но крик этот тонул в равнодушной тишине.
Разочарование, бедность, нераспознанная душевная болезнь, сломили Ганса Ротта. Он потерял веру в себя, в свой талант, в свое будущее. Его сознание, некогда ясное и вдохновенное, затуманилось. Там, в плену собственных демонов, он медленно угасал.
Ганс Ротт умер в возрасте всего 25 лет  25 июня 1884. Его музыка, его гений, его душа – все это было похоронено вместе с ним. Долгое время его имя было забыто, его произведения считались утерянными или недостойными внимания. Он остался в истории лишь как тень, как сноска в биографиях Брукнера и Малера.
Прошли десятилетия. Ветер времени сдул пыль с забытых архивов. В год столетия со дня его смерти исследователи обнаружили его произведения – забытые сокровища, жемчужины, погребённые под толстым слоем пренебрежения. Мир, наконец, узнал о Гансе Ротте, о композиторе, которого современники не сумели оценить.
С 2000-х годов его музыка зазвучала вновь, наполняя концертные залы и сердца слушателей. Его симфония, некогда обреченная на забвение, вызывает восторг и восхищение.
Трагедия Ганса Ротта – это трагедия нереализованного гения, это драма упущенных возможностей и несправедливости судьбы. Его история – это напоминание о том, как хрупок талант и как легко его можно сломать, если не поддержать его.
Музыка Ганса Ротта звучит теперь как предостережение, как эпитафия нерожденным шедеврам, как вечная печаль о потерянном даре.
Он был голосом, который не услышали при жизни, и теперь его мелодия эхом разносится сквозь века, напоминая о том, что истина и красота неизбежно пробьются сквозь темноту забвения, вдохновляя новые поколения на поиск своего собственного голоса.

Цепочка слов – моя дорога
И облака
Следами ангела босого -
Души река.

Здесь можно чистый свет потрогать,
Что на века,
Жизнь не везти опять на дрогах
За миг греха,

Небесному придать земного
Совсем слегка
И сумрака бежать лесного,
Крича: «Пока!»

Но разве это не убого
Лишь на словах,
Смотреть с надеждой в сердце злого
В глухих снегах?

I

Ликвор - вода, а зимою вода
Снег или лёд, но не Гендель
У королевы, нашедший приют...
Мозг заплетается в крендель.

Мёрзнут мозги: что твои, что мои...
Играми в мяч не помочь.
Жидкость на жидкость, но жидкость - не кость...
Злато костей для гостей.

Кто отвечает и кто говорит?!
Был ли, юрист дорогой?!
В бездну глядит, утопая Нарцисс:
Грозы научат. Постой,

Ведь на экране мы видим кино:
В озере мальчик пропал.
Вы, наблюдая пропажу того,
"Я" приводите на бал.

Кровь так капризна! Вчера и сегодня
Всех на вершину взвели...
Выборы выбором радуют сводню:
Спор или ропот? Кто - вы?!

Победоносный, садитесь за столик, -
В голосе нежность и смерть, -
Как же случилось, что в мире Господнем,
Дьявол в исподнем творит?

II

Королева костей, подождите минуту,
Ваш король околел, как и вы.
Мальчик спит, на полу снова стынет Мишутка
И скелеты тревожат шкафы.

Лейтмотив грянет пятой измученно-жутко
И котятами будут все львы.
Проходите, Судьба, пятый акт – треск рассудка
И надежды разрытые рвы.

III

Надежда, умирая на рассвете,
Легла в сугроб,
Читая некролог чужой газеты,
Где пуст был гроб...

Но слышен ещё траур старой меди
И вздох синкоп:
Архангел, колыхающийся в петле,
Пророчит рок…

Это и то происходит одновременно. Ваше наследие. И разве это не уникальный побег от себя, ведь и облаку всё равно где его дом.
А я просто отвергнутый небесами, а это – моя мёртвая ссылка, место которое ужу дважды и трижды повторялось. Мне нравится звучание времени. Час или год. Я ценю время и его вкус. Хотя он достаточно свинцовый для языка и зубов. Мне бы не помешали потоки воды, тревоги, работа, завтраки иллюзий человеческого «когда-то» и «давным-давно». Да, я начинаю улыбаться и отвечать самому себе, как таковой, а не своей новой смерти, которая освежает и полностью прибивает к ногтю, ради распространения и повторения. О, я нянчу любимых мною умерших младенцев действия или бездействия. А вот наш дом, плата в котором, опять же, неизменное время.
Иногда у меня возникают мысли о предательстве этой ссыльной жизни… Но ведь кого вы любите и думаете, то думаете в целом тысячи мыслей, которые всё увеличиваются и увеличиваются, и грызут самое себя! Разве это не мертвец, грызущий основу? Не беспокойтесь: когда он закончит, то будет выглядеть законченным. И это произойдет полностью или частично.
Звук умерщвления плоти… но присутствие улыбки из книг у меня не вызывает привыкания.
Ах, бесконечное количество раз хоронило себя солнце и видело такой же беспорядок. Среди хаоса смерти люди бессмертны? Смех и ха-ха. Сменяя друг друга, пожрали друг друга!
Когда они заканчивают, слышат Восток или Запад, которые говорят, что отсюда нет выхода. Там будет много захваченных посреди всех смертей своим отчаянием. Жаль, что деревья тоже погибнут.

Кто-то тихо говорит: ты не знаешь и не узнаешь, как значительная часть того, что пройдёт – пройдёт мимо тебя, будь ты в доме или в поле.
Суть в том, что человек – незнакомец для себя самого, однако, он нарисовал, назвал, написал имена и суть вещей, хотя до них было далеко.
Это можно хорошо рассмотреть, теперь, когда свет падает на множество вещей, о которых по-настоящему продолжают безнадежно мечтать.
Однако, люди так усердно мечтали, что маленькая змейка – сомнение – превратилась в хозяина и появилась новая история о страхе перед другими простыми вещами.
Тень поселилась в лабиринте мысли и душа, которая творилась в каждом мгновении, потерялась дорогами дней. Время разделило братьев и каждый начал петь, наблюдая за разделением понятия перемен.
Тем не менее, я вижу ещё имена, я наткнулся на скалу для мышления, я смотрю дальше и я вижу гроб воскрешения: чтобы жить существом – нужно ещё умереть существом.
Это значит: вырвать истину из смеси, ветер из бега и лай из собаки.
Не думай, что собака - отвратительное существо на пороге смерти. Человек - это ужас от внезапного появления тысячи глаз.
Он «жил» или «был», такой же, как и все люди между «над» и «под».
Тень, назови это ещё как-нибудь! Впрочем, я потерял доверие к великому имени, медленно, но верно повторяющемуся на грани вечности.
Если бы оно пребывало там, его родина была бы безумной, цветы - горячими, а важные скрижали были бы ещё более важными.
Я навсегда потерял время, играя с призраками в мяч, а они убрали стену, в то время как руинами сделался каждый дом, жители замолчали, и, никто больше не мог наблюдать за игрой. Разум разрушил это, змея покусала реальность.
Из уст исходит ложь. Когда вы увидите её, то поймёте, что её собственное открытие провалилось и переварилось, и, что ещё хуже, оно будет бодрствовать и жить, встречаться на пути и пачкать, пачкать себя и других грязью сотен живых.
Так или иначе, я вижу момент зачатия. Хотя люди смеются, их разумный шум отдыхает после полудня на садовой стене. Во мне и в тебе.

Тень продолжает обвинять себя, меня и вас... Прошлой ночью у меня было... ещё одно обвинение. Прошлое обвиняло - меня.
Представьте, что кто-то, наконец, проиграл, а другой уже отправил ему приглашение в дом мертвецов, где десять собак противостоят друг другу, где одна кость находит десять проблем. Беги, беги! Затем… подумай.
А если кость - простой человек? А если он замерзает, ломается, печалится, плачет, смеётся и подходит к концу в самом тёмном лесу?
О, это происшествие, возникшее в бесконечной вселенной и повторившееся бесконечное число раз, само по себе ожидаемо и неожиданно! В нём не пробить дыру, но и не собрать черепков.
Именно здесь разум понимает, что сам себя называет, когда говорит о посуде, которая только и усугубляет раскол.
Восстанавливается ли разрушенное счастье, когда милые кости выходят из гроба? Ведь привычка, которую мы назовём игрой в театр, понятна и младенцам, потому что и младенцы умирают в своих колыбелях.
Каждый видел, но не знал для чего, затем и зачем люди умирают.
Ежели угодно, назовём это: неизбежность и жертвоприношение. Они умеют мягко ускользать от взгляда в тишину, в которой нет абсолютно ничего. На её руках столько имён! Однако, не пройдет и одного-двух месяцев, как появятся новые цветы и краски, а эти тени на дороге в Дамаск - её спутники - превратятся в людей, совершенно не похожих на местных. Они превратятся в незнакомцев! Это необходимо для простоты распознавания добра и зла…
Это быстро показывает, что у всякого собрания всегда нет взаимопонимания. Вы помните сад?
Да, сад, размышляющий о стене невежества или сам пишущий новую историю, на пьедестале которой громоздится нужная правильность в определенном месте, между переходом и местом…
Это важно для того, чтобы признать, что у каждого человека N есть свой путь, который ведёт к тайне благочестия правильного толка, показывая новую угрозу, потому что взгляд ненависти ко всему смешивает и спасает чужие души. Так говорят в саду!
Но хватит об этом, впрочем, все обманывают и дважды и трижды…
Я знаю и вижу, что вместо того, чтобы стоять на пороге богатства всех нищих духом, эти нищие духом с великим удовольствием бы поставили миллионы своих братьев на миллионы гвоздей, а затем бы вытряхнули их души.
Прогорела красотища…
Скукотища…

Однажды в неком месте, такого-то числа по местному времени вдруг понятие времени раздвоилось или исчезло и существовало параллельно или постоянно повторялось или совпадало.
Именно по этому вчера вечером у людей совершенно не было времени. Но было ли вчера?
Время то замедлялось, то ускорялось. Или было - да, или было - нет. Наконец было потеряно имя времени. Люди искали имя то там, то тут, но там или тут совершенно ничего не было, так что все задавались вопросом: а в порядке ли время и о чём они тогда говорят, и что такое сейчас?
Во всей этой неразберихе можно было наблюдать настоящие чудеса: знакомые становились незнакомцами, незнакомцы - лучшими друзьями… в какие-то считанные секунды или годы совершенно неясно… Сон или бодрствование не имели больше никакого значения, как и любой труд. Отсутствие времени привело порядок в хаос и понятия в кошмар. И теперь хаос и кошмар спрашивали людей: Не появился ли новый человек? Не бросил ли он печаль умирающего и счастье живущего? Не изгладил ли он в себе все обиды и ненависти, прощения и горести? Видел ли он красоту и уродство всех времён года и всех тысячелетий духа? Видел ли он черноту в своём сердце?
Сказанное спрашивало и отвечало само себе, а человек выглядел таким же, каким и был.
Хотя бы посмотрим на эту тропинку, что ведёт в лес.
Процессия бесконечное число раз проводила своего покойника, ускоряя и замедляя шаг. И этот же покойник рождался и умирал, рождался и умирал… Он заботился о том, чтобы сохранить историю луны, солнца и голосов при входе в вечность.
Так уж случилось, что у каждой вечности есть свой покойник, и каждый живой уходит в лес хоронить себя в потоке встревоженных взглядов и безмолвной части. Его «где-то», «когда-то» уже когда-то было. Для человека «было» могло бы быть как нервная улыбка расходов на похороны, но что не сделаешь ради своего нового дома, подумывая о раскопках на пороге одного года или тысячи лет. Человек переживает, пережёвывая всё это, видя известное направление - опасный лес души, где сходятся жизни, откуда исходит свет, когда слышен звук плещущейся воды мысли…
Действительно, мысли как всполохи на бескрайней ткани воображения.
Но сейчас произойдёт хлопок, и кто-то проснётся…