Есть на Земле райские уголки, в которых хочется встретить спокойную, тихую старость. Это бассейн Средиземного моря с оливковыми рощами и сухим, ровным климатом. Эрнест Хемингуэй, например, отправился доживать свой век на Кубу. Мне нравится то место, где он жил, но больше по душе мне Западное побережье острова с его белоснежным песком Карибского моря и прозрачной голубой водой.
Восхитительны многие острова Индийского океана, на которых изумрудные волны плещутся вдоль пальмовых зарослей, оглашаемые криками тропических птиц. Но есть у нашей планеты обратная сторона медали.
Это отвесные скалы многочисленных гор. Безводные пустыни, испепеляемые солнечным зноем, засыпаемые песчаными бурями. Это заснеженные просторы Северного заполярья, где на многие километры в глубину тянутся льды вечной мерзлоты, где лютые стужи пытаются заморозить всё живое. Стараются они напрасно. Даже в таких условиях теплится жизнь. Именно здесь развернётся наша история про кочевников, сохраняющих тысячи лет свой образ жизни. Мы мало что знаем о них, их трудном, суровом быте. Журналисты, писатели довольно редко удосуживают своим вниманием эти места, тем не менее здесь так же, как и в перенаселенной Европе, кипят страсти, случаются трагедии. В то же время течёт размеренная нелёгкая жизнь.

Часть первая. ПУТЬ

Два человека шли по тундре. Позади полдня пути, а до замёрзшего океана, который так и называют — Северный Ледовитый, оставалось совсем немного. Вот уже показалась небольшая гора, за ней откроется вид на берег с заснеженными торосами, едва различимая граница между сушей и водой. Шаман шёл впереди, прокладывая тропу сыну. Тугая позёмка била им по глазам, норовила сбить с пути, сын ворчал:
— По-по-поочему мы не взяли на-нааарты?!
— На нартах доедешь быстрее, но увидишь меньше, — ответил Шаман.
Сын начал заикаться с четырех лет, когда его напугал огромный белый медведь. Это произошло рано утром. В конце зимы взрослые готовились к охоте, дети играли возле чумов. Чум Шамана стоял на самом краю стойбища. Сын сидел, смотрел, как люди запрягают нарты. Неожиданно из сумрака возник огромный белый медведь. Он замер на мгновенье и бросился на ребенка, но одного мгновения хватило Шаману. Он уже стоял между хищником и сыном. Медведь от неожиданности замедлился, продолжая атаку, встал на задние лапы. Шаман успел ударить его ножом в глаз, схватил ребенка и откатился с ним в сторону. Медведь грянул на то место, где они только что находились, и со страшным рёвом скрылся во тьме. С тех пор мальчик стал заикаться. Никакими стараниями этот дефект исправить не удавалось.
Перед самой сопкой Шаман остановился. Цепким взглядом приметил цепочку следов, занесённую позёмкой. Потом разрытый наст, снег и капли крови.
— Видишь, песец охотился, — Шаман приложил ухо к насту, прислушался, под настом чувствовалась возня. — Лемминга много, летом тундра сытая будет. Посмотри на небо. Вот эти три звезды, к ним приближается четвёртая. Когда она займёт место между тремя звездами, взойдёт солнце. Обязательно следи за этим в самом конце зимы.
— Т-тты-ты знаешь, к-кк-когда взойдет с-солнце! — удивился Сын — П-ппочему же ты не рас-рассскажешь об этом людям? Д-для ннних солнце всаёт в-вв-всегда н-неожиданно!
Эт-тт-то б-ббольшой праздник!
— Понимаешь, Сын, информация — огромная сила. Она может вернуть к жизни человека, упавшего духом, может убить, может спасти. Обращаться с ней нужно бережно, осторожно. Не стоит выбалтывать всем и каждому всё, что ты знаешь. Знания могут пригодиться в самый неожиданный момент.
Они пошли дальше. Сын думал об отце. Отец был самым сильным шаманом на побережье, пожалуй, даже во всей тундре. Духи всегда верно подсказывали ему, когда и где ставить стойбище, когда выходить на охоту. Духи помогали ему лечить людей, принимать самые сложные роды. Иногда за ним приезжали нарты из чужих дальних кочевий, просили помочь, он всегда выезжал на помощь, возвращался нескоро, всегда с дарами. Правда, никогда никаких подарков себе не оставлял. Раздавал бедным, а порой… Приезжали к нему таинственные люди, оставляли нарты далеко за стойбищем, проходили прямо в его чум, пряча лицо от окружающих, и сидели, говорили с ним о чём-то. Своих домашних Шаман отправлял к родственникам. Уезжали загадочные посетители так же тихо, как и появлялись, но всегда увозили с собой богатые дары.
Один раз сестра Шамана сердито спросила его: «Почему ты не оставляешь нам такие дорогие подарки?» Шаман ответил ей: «Нельзя ничего лишнего держать в чуме, а то добрые духи заблудятся в хламе и не найдут путь к твоему сердцу». Сестра ничего не поняла, только пожала плечами.
Шаман так и жил. Из всего имущества у него было только то, что досталось ему от деда: чум, камни для очага, посуда скудная, нож. Нож удивительный был — твёрдый, блестящий, резал дерево, шкуры, даже кости.
Да! Сильный Шаман у нашего племени. Сытно при нём живётся. Всегда охота удачная и рыбалка. У соседей по-другому, их шаманы слабые. Часто голодают соседние племена. Как-то раз, два года назад, после визита таинственного гостя, Шаман собрал людей стойбища, сказал, что духи повелели оленей на вершину сопки загнать, чумы вокруг поставить, женщин и детей — в три дальних увести, в остальных — охотникам сидеть, ждать его сигнала. Оказалось, духи знали про соседей. Те так оголодали, что в эту ночь решили напасть на нас, оленей отобрать. Когда они на вершину холма к оленям поднялись, из чумов наши мужчины высыпали с тяжёлыми копьями для охоты на моржа, окружив незваных гостей. Соседи от страха оружие на снег побросали, сгрудились вокруг своего вождя, а Шаман наш начал камлать, с духами советоваться, что с грабителями делать. Он очень долго камлал, налётчики на колени попадали, стали о пощаде просить, наши воины убивать их уже не хотели. Тогда Шаман закончил танец, посадил двух вождей рядом и сказал:
— Хотя люди с дурными намерениями пришли, духи прощают их. Они повелели соседей как гостей принять, накормить, трех оленей с собой дать и рыбы два мешка, — с тех пор не было в тундре друзей вернее, чем это племя.
Через год опять ночной гость приходил. Долго с Шаманом сидел. Наутро по указанию Шамана перенесли мы стойбище к подножью скалы, где узкая тропинка вдоль полосы прибоя идёт. Весь день готовились, потом выяснилось: духи сказали, что дикие люди с Востока на нас идут, мужчин убить хотят, оленей и женщин себе забрать. Вечером все наши охотники на вершинах скал залегли. Вскоре и правда дикие люди показались. Проход к стойбищу по узкой тропке был у подножья. Когда они на неё вошли — нам страшно стало, так много их на нас шло, рослые все, в косматых шкурах, с огромными дубинами. Тут раскатисто прогудел удар в бубен. Дикие люди головы наверх подняли. Там на фоне звезд и луны вырисовывалась фигура Шамана в шапке с рогами. Он запел на языке диких людей:
— Дикие люди, вы пришли убивать нас, духи скал не простят вам этого! — он снова ударил в бубен, на головы пришельцев посыпались огромные камни, которые наши охотники весь день наверх таскали. Шаман начал танцевать под бубен, запел песню смерти. Страшную песню. Она сердца диких ужасом разрывала. Немногие из них смогли спастись тогда. Те, что спаслись, по всему побережью разнесли историю о страшном шамане, который скалами повелевает, эти скалы на людей рушатся. С тех пор на наше стойбище больше никто не нападал.
— Стой, смотри! — сказал Шаман, указывая на цепочку огромных следов белого медведя. Следы были свежие, они вели вверх по склону сопки и скрывались за гребнем. Сын с Шаманом, не сговариваясь, начали громко беседовать, топать ногами при ходьбе. Шаман позвякивал связкой амулетов. Белый медведь в обычном состоянии не бросается на людей, а наоборот, старается избежать встречи с ними. Поэтому, услышав громкий разговор, он уйдёт. Когда они подбирались к вершине сопки, раздался громкий хлопок, очень громкий, как гром во время грозы, но никакой грозы зимой быть не может. Сначала путники застыли от неожиданности, потом бегом побежали к вершине. То, что открылось взору, поразило их воображение. Медвежьи следы спускались со склона в сторону океана. Движение их продолжалось около ста шагов, потом видно было, как медведь топтался на месте. Там виднелись следы крови, след поворачивал обратно к сопке и скрывался у подножья. На линии берега стояла вмерзшая в лёд огромная лодка, величиной больше ста чумов. Вокруг лодки ходили странные люди с длинными волосами на лицах. Они строили большие деревянные чумы, жарили мясо на огромном костре. Наверное, этот запах и привлёк хищника.
— Я понял! Это новые люди ранили медведя, — сказал Шаман. — Нам надо поворачивать обратно, стойбища здесь не будет.
— Ка-ка-как же та-ак? — возразил Сын — Наше племя каждый год остана-на-навливается в этом ме-месте.
Шаман сделал знак говорить тише. Раненый медведь где-то рядом, это очень опасно! Они повернули назад и застыли.
Прямо перед ними в трех шагах стоял огромный белый медведь. Из плеча его сочилась кровь, одного глаза у хищника не было. Вместо него белело старое бельмо, второй глаз мерцал черной неподвижностью.
— Этого не может быть! — воскликнул про себя Шаман. — Этого не может быть! Одноглазому медведю не выжить в тундре столько лет! Он снова стоял между сыном и медведем, в руке его блестел обнаженный нож. Медведь исчез так же неожиданно, как и появился. Было страшно и непонятно. Он как сквозь землю провалился. Через мгновение они увидели его силуэт. Хищник мелькнул и скрылся за второй вершиной сопки в двухстах шагах. Но как только путники развернулись и сделали первый шаг, за спиной их снова послышалось негромкое злобное рычание. Медведь снова был сзади.
— Ни одно живое существо не может двигаться так быстро, — подумал Сын.
Шаман опять стоял между ним и медведем с ножом в вытянутой руке. И снова медведь исчез. У Сына сдали нервы. Он побежал вниз по склону. Шаман изо всех сил мчался за ним, стараясь не отставать. Перепрыгивая через ледяные торосы, они скользили вниз на твёрдом насте. В тот момент, когда спустились с сопки, медведь снова набросился на них, появившись из-за скалы так же неожиданно, как и прежде. Ударом лапы он швырнул Сына на землю. Шаман третий раз встал между ними. Но второй удар свалил его. Медведь сразу навалился сверху. Какое-то время Сын видел только копошащуюся громаду медвежьего меха. Вот показалась окровавленная медвежья пасть, потом мелькнула рука с ножом и поразила хищника во второй глаз. Тот с рёвом исчез в тундре. На месте нападения лежал истерзанный Шаман. Рука и ноги его не двигались. Из раненого бока сочилась кровь. Он был в сознании. Теперь оба думали об одном: «Какая жалость, что не взяли нарты».
Первые полчаса Сын тащил раненого на плечах. Идти было тяжело. Ноги под двойной тяжестью проваливались под наст и застревали в нём. Зимние сумерки переходили в ночь. Поднималась пурга. Шаман велел снять с себя пояс, пропустить его подмышками. Сын тащил его за собой волоком. Так стало немного легче. Пурга усиливалась. Многочисленные позёмки перешли в метель, приближалась снежная буря. Оба понимали, что они находятся очень далеко от дома. Снежная буря в состоянии погубить даже здоровых путников, если застанет их в дороге, а не то, что искалеченного мужчину и подростка. Сын упорно тащил Шамана. Пояс в кровь нарезал ему руки, нещадно болели мышцы, но останавливаться было нельзя. Порой сквозь завывание ветра ему слышалось рычание слепого медведя. Он останавливался, тревожно вглядывался в ночь, крепко сжимая отцовский нож, потом снова продолжал движение. Теперь, правда, движение было условно. Все его силы уходили на то, чтобы выбираться из-под снега. Сделать шаг, потом снова провалиться, а снег всё падал. Сумерки дня полярной ночи незаметно перешли в полный мрак. Сын полз наугад, отдыхая несколько минут и снова вперёд, или назад... Направление он давно потерял. Первое время Шаман, поглядев в небо, указывал путь, потом он чаще и чаще впадал в беспамятство. Минуты отдыха всё удлинялись. Под утро перед самым рассветом силы вконец оставили его.
— Посплю немного, отдохну, — думал он, безразлично глядя сквозь покрытые льдом ресницы. В глубине души он понимал: если сейчас заснёт, то навсегда.
Разбудили его звонкие окрики каюров, храп оленей и скрип полозьев. Сын с трудом поднял голову. К ним приближались три упряжки. Они мчались на дистанции двадцать шагов, охватывая своим обзором широкую полосу тундры.
— Это наши! Охотники. Ищут нас, — подумал Сын, — надо встать, а то промчатся мимо, не заметят нас и сюда больше не вернутся.
Метель стихла. Стояла ясная тихая погода. Он попытался крикнуть, но замерзшие губы даже не пошевелились. Встать никак не удавалось, только чуть приподняться на руках. Нарты с шумом промчались мимо. Совсем рядом. Сын собрал все силы, подогнул под себя непослушную ногу и боролся с затекшим телом, беспомощно всматриваясь в удаляющуюся подмогу.
— Неужели я никогда не увижу больше свой чум, мать, друзей. Мы замёрзнем здесь, рядом с нашими охотниками, которые спешат на помощь, — бормотал он.
Потом напрягся, медленно, мучительно выпрямился. Нарты, удаляясь, превратились в три небольшие точки. Он поднял руки и застыл в полном отчаянии...
Но недаром зоркий глаз охотников тундровиков славится по всему миру. Его заметили. Он увидел, как разворачиваются нарты. Растут от горизонта три заветные точки, неуклонно приближаясь. Сын упал навзничь, раскинув руки, и забылся.
***
В чуме было хорошо как никогда. Огонь ласково облизывал дрова в очаге, играл тенями на шкурах стен и пола, тихо, уютно. Мать носилась от одного мужчины к другому. Сын с наслаждением выпил горячей воды, казалось, ничего вкуснее он не пил. Рывком вскочил и подбежал к Шаману. Тот был в сознании, но очень бледен, не двигался.
— Я ждал, когда ты придёшь в себя. Я передал людям, чтобы собрались вокруг большого костра. Скоро уйду к предкам. Я осмотрел свои раны. Эту ночь мне не пережить. У нас осталось мало времени. Ты должен выполнить мою просьбу. С сегодняшнего дня ты шаман племени.
— К-кк-ккакую п-просьбу? — спросил Сын. В нём боролись три чувства: острая жалость к отцу, страх, сможет ли он быть шаманом и не опозориться при этом. Третье — он сейчас узнает, как общаться с духами, он узнает великие тайны, которые отделяют шамана от простого охотника.
— Ты должен помешать племени разбить стойбище на старом месте у Большой Воды. Новые люди с длинными волосами на лицах гораздо могущественнее нас. Если стойбище будет рядом с ними, рано или поздно не станет племени.
— Н-но они не п-п-послушают меня! В-воо-вооо-воождь всегда на-насмехался надо м-мной!
— Ты помнишь про три звезды? Сегодня взойдет солнце, первый раз после долгой зимы. Ты будешь камлать на солнце. Этого никто и никогда не делал. После восхода твой авторитет будет очень высоким. После этого будешь говорить с вождём от имени Духа Солнца. С этой минуты — ты шаман.
В очаге негромко потрескивал огонь. За стенами завывала вьюга, потихоньку затихая. Отец о чём-то думал, собирался с мыслями, Сын ждал, затаив дыхание. Они оба чувствовали важность этого момента. Через минуту их жизнь изменится и никогда не станет прежней. В наступившей тишине сначала негромко и неуверенно прозвучал голос отца:
— Приготовься, сын, — а потом уже сильно и хлестко, как возглас каюра:
— ДУХОВ НЕТ!!!
— Как нет?! — Сыну показалось, что огромное небо стало тяжёлым, как каменная скала, и упало на него. Дыхание его перехватило, глаза вылезли из орбит, мгновенно покрылся он потом и тяжело дышал.
— Вот так! Нет, и всё! По крайней мере, я их ни разу не видел и не слышал!
— А как же наша вера?!.
— Вера — это простое объяснение сложных понятий, зачастую уводящее в противоположную от истины сторону.
Сыну захотелось выбежать из чума, рассказать всем про чудовищный обман, который обрушился на него, разделить этот ужас со всеми. Но отец угадал его намерения.
— Иди, расскажи им... Всё, что у них есть, это простой маленький мирок, в котором всё ясно и просто. В нём им спокойно и уютно. Иди! Разрушь его! Они тебе не поверят. Даже за попытку этого они убьют или прогонят тебя, что в принципе одно и то же. Они не готовы думать, задавать вопросы, искать ответы, им не нужны факты, они не могут осмыслить их. Им нужны готовые суждения, они жаждут их, как малые дети. Ты шаман, ты отвечаешь за них. Их судьба в твоих руках отныне. Не в руках жадного и глупого вождя. Живи для людей. Ищи сам ответы на вопросы. Надейся только на себя и на свой нож, — с этими словами он протянул сыну нож, с которым он не расставался никогда и добавил, — это всё, что у меня есть, нож и чум. И ещё весь Мир. Запомни, Шаман! Твой главный инструмент — это твой ум. Ножом ты можешь победить одного, двух врагов. Умом ты можешь превратить врагов в друзей и победить всех. Не бойся ничего менять. Менять в жизни трудно, часто опасно — но необходимо. Иди, камлай! Я ухожу...

Часть вторая.
КАМЛАНИЕ

Сын сделал большой глоток снадобья из котелка, как делал отец перед камланием, и направился к выходу. Дорога от чума к большому костру казалась бесконечной. Ноги не слушались, болели после ночного приключения и подгибались от страха. Когда он всё-таки дошёл, люди уже собрались. Вокруг костра стояло множество грузовых нарт. Чумы были разобраны, погружены на нарты. Стойбище готово к переезду на летнюю стоянку, к большой воде. У самого костра на нартах важно восседал вождь, остальные переминались с ноги на ногу, терпеливо ожидали развития событий.
— Я д-д-дддолжен ссс-сказать в-вам, что мы н-не
п-пппоедем к б-большой воде, — заикаясь сильнее обычного, сказал Шаман. И, обращаясь к вождю, совсем потерянным от страха голосом, — в-ввв-встань, в-в-ввождь! В-вввстань
п-перед ш-ш-ш-шаманом!
Кровь бросилась вождю в голову. Никогда ещё старший Рода не вставал перед шаманом! И перед каким шаманом! Перед этим мальчишкой, на котором нелепо сидит не по размеру шапка с рогами, маска сползла на бок и бубен он держать не умеет! Несчастный, глупый заика! Ничтожный щенок!
— Я б-буду камлать на с-сссолнце. Я заставлю его
п-подняться. Великий д-д-дух солнца скажет м-мммне, что
д-делать.
Все вокруг засмеялись. Вождь подбоченился, демонстративно развалился на нартах и передразнивал Шамана:
— В-ввв-встань, в-вввождь!
Но тот упрямо поджал губы, подошёл к огню, неумело стукнул в бубен и двинулся вокруг костра. Удар получился глухой, звук сразу затих, ноги по-прежнему были ватные.
Второй удар получился лучше. Бубен загудел. Шаман неуклюже пустился вприпрыжку, как это делал отец. После третьего удара ноги сами понесли его. Это был уже не шаг, прыжок, полёт на десяток метров. Звук бубна взметнулся к небу, оглушительно звенел, рассыпаясь вместе с искрами. Неожиданно один из следующих прыжков понёс его над землей без остановки. Заболели плечи. Острая боль терзала их, нарастая всё сильнее. К звукам бубна стала примешиваться музыка, которая зазвучала вокруг него и в нём самом. Её громовые удары сотрясали небо, землю, неведомые голоса сливались в фантастической, причудливой гармонии. Он уже не прыгал, а летал вокруг огня. Боль в плечах сделалась невыносимой. Шаман с ужасом увидел, как с хрустом порвались рукава малицы над руками. Прямо из плеч полезли крылья. Гигантские перья стремительно увеличивались, накладываясь одно на другое, разворачивались ровными рядами. Они отливали тусклым медным блеском. Было видно каждую бороздку, стремительно растущую от стержня пера. Крылья увеличивались дальше и дальше, устремляясь к горизонту. Он не знал, что с ними делать. Странная музыка мешала ему. Она входила в диссонанс с ударами бубна, непривычно резала уши. Всё его существо противилось ей. Тогда он бросил мешавший бубен, отдался музыке, слился с бешено пульсирующим ритмом, взрывами аккордов. Крылья стали послушными. Он едва пошевелил ими...
Поляна с костром сразу оказались далеко внизу. Шаман видел, как маленькие людишки стояли, задрав в изумлении головы, смотрели на его полёт. Уже увереннее ударил крыльями. Через мгновенье поляну стало не видно. Показалась узкая полоска заснеженного берега, за ней открывался океан, покрытый ледяными торосами, потом и они стали удаляться. Горизонт округлился. Показались зелёные леса, океаны, залитые солнечным светом. Ещё один взмах, и он помчался к солнцу, оставляя внизу всё уменьшавшийся голубой шарик планеты. Солнце, наоборот, увеличивалось и меняло цвет с желтого на ослепительно белый. Отчётливо виднелись тысячи термоядерных взрывов на нём. Шаман без страха направился в центр светила. Он оказался внутри клокочущего шара, рассматривая беснующуюся стихию, пролетел насквозь и направился дальше.
Вскоре солнце, становясь всё меньше, превратилось в точку. Теперь перед ним пылали звёзды, многократно превосходящие по яркости и мощи. Вокруг них сновали крохотные планеты. Шаман чувствовал излучения пульсаров, квазаров. На его пути обосновалась черная дыра, жадно пожирающая галактики, скопления и даже время. Он пролетел сквозь неё, увидел удаляющийся Млечный путь, похожий на искрящийся в лунном свете снег. Вокруг него оказалось множество подобных галактик. Где же конец нашей Вселенной? Его одолело любопытство. Ещё сильный взмах крыльями и...
Вселенная в качестве ничтожной пылинки в составе миллиардов, похожих на неё, вращалась вокруг гораздо большего центра масс. Тогда Шаман повернул назад. Снова замелькали звездные скопления. Различные излучения, пронизывающие пространство, проникали сквозь него. Он проходил сквозь встречающиеся планеты, астероиды. Обратный полёт в другую сторону бесконечной спирали был не менее захватывающий.
Шаман летел между молекулами. Вот уже атомы... В них огромные протоны удерживали вокруг себя бешеную пляску энергетических вспышек. Это электроны. Дальше!.. Кварки. Это уже не материя, это энергия! Значит, Мир состоит из энергии! Но любопытство не покидало его. Взмах крыльями, и ещё одна ступень понимания. Он преодолел энергию, глубже, глубже… Информация!
Вначале было слово! Звучало в его голове. Вот она — основа всего! Вот из неё состоит время, энергия, пространство и всё остальное! Внезапно он снова вышел в Макромир. Вокруг замелькали вселенные, планеты, атомы в кажущемся беспорядке. Теперь уже не было ни времени, ни пространства. Вернее, всё это было, но всё смешалось. Ему показалось, что он может этим всем управлять. Вот родная Земля. Сейчас она остывающая глыба, просто маленький кусок Солнца, в то же время… Хотя его нет, Времени!.. Спустя миллиарды лет та же Земля, покрытая лесами. Вот она умирающая, через очередные миллиарды лет, после вспышки Солнца сверхновой звездой. Всё это он мог наблюдать одновременно. Нет времени! И пространства в привычном понимании нет. Его так и тянуло к своей планете. Сначала он помчался в родную тундру, увидел молодого отца, себя, играющим колышками от чума, одновременно себя взрослым сильным мужчиной, в то же время дряхлым стариком… Этой картины он не выдержал. Взмахнул крыльями, отлетел подальше.
Перед ним открывалась Заря человеческой расы.
Во время очередного катаклизма — сурового похолодания довольно большая группа крупных обезьяноподобных животных решительно отказалась вымирать от холода и голода. Недостаток исчезающих фруктов она заменила мясом животных. Отсутствие когтей и клыков, столь необходимых хищникам, им заменили острые палки и камни. Залогом их выживаемости и основной чертой характера стала агрессия — важнейшее свойство охотника. Хорошо развитый мозг и стайный образ жизни помогал им координировать поведение во время охоты.
Более калорийная пища позволила освободить время для изготовления орудий убийства. Первый же камень, привязанный к палке, стал прообразом баллистических ракет с ядерными боеголовками и огромных бронированных чудовищ, способных уничтожать целые города. Всю свою историю эти существа совершенствовали своё оружие, обожали и боготворили его, хвастались им друг перед другом, вешали на стены, награждали им друг друга. Это было для них обычным явлением. Предметы, созданные для убийства, окружали их всю жизнь, от детских игрушек до погребения важных персон с мечами и прочей амуницией.
Овладение огнём и использование шкур животных способствовало их расселению по всей планете. Везде они делали оружие и убивали, убивали. Они назвали себя людьми или человечеством и основали цивилизацию, в основу которой положили оружие и убийство. Со временем люди объединялись в племена, народы, образовывали государства. Основой государств было насилие, звериная жестокость. Шаману видно было, как агрессия охватывала огромные скопления людей, затмевая разум. Разрушать и убивать! Подобные скопления выглядели сверху, как серо-бурая масса. Но на удивление среди этих шевелящихся, источающих агрессию масс то здесь, то там загорались искорки — звёздочки Добра, Созидания. Серо-бурая плесень не выносит эти звёздочки, она тает и расступается перед их светом, старается всячески утопить их в своей субстанции, но те упрямо загораются снова и снова.
Вот какой-то человек лечит людей. Он изучает строение тела, собирает учеников. От его искры загораются новые и новые звездочки. Здесь архитектор строит замечательные здания. Неподалёку философская школа освещает своим светом целый остров. Серо-бурая плесень уже готовит новые войны, горят костры на площадях, горят дома, горят города, звездочки гаснут... Но упрямо загораются новые и новые. Всё больше становится их с каждым столетием. Шаман опять повернул свой полёт на Север к дому, увидел огромную безжизненную пустыню, на самом краю которой погасла одна звёздочка...
— Это отец умер.
В этот момент крыло его надломилось, он почувствовал страшный удар, потом стремительное падение и ещё один удар. В лицо ударил снег, искры от костра. Шаман потерял сознание.
***
Жизнь вернулась к нему с невыносимой болью. Болели ноги, плечи, его рвало. Языки костра обжигали его лоб, щёки. Попытка подняться ни к чему не привела. Он с трудом повернул голову. Перед ним в подобострастной позе на полусогнутых ногах, с глупой улыбкой на лице стоял вождь. Он ждал указаний Шамана. За вождём в отдалении жались друг к другу перепуганные сородичи, а над горизонтом упрямо и победно алел ослепительный краешек солнца.
Встать на ноги стоило неимоверных усилий. Он всё ещё не мог поверить в свой полёт. Вся его прежняя жизнь показалась ничтожной. Соплеменники вызывали жалость и презрение.
— Уйду отсюда, соберу вещи и уйду, куда глаза глядят, — думал он, направляясь к одинокому чуму, стоящему на краю пустого стойбища. Перед его глазами ещё сверкали синие океаны со стройными пальмами на берегах, морщинистые горы со снежными вершинами, зелёные моря бескрайних джунглей. Вдруг он увидел отца. Отец сидел перед чумом в любимой позе и строгал палочку. По сторонам он не глядел, а сосредоточился на своём занятии. В этой будничной картине виделось что-то странное и необычное. Когда Шаман понял, в чём это необычное заключается, спина его похолодела. Отец был ростом в два раза выше чума. Сзади раздалось злобное ворчание, верная лайка оскалила зубы, в страхе поджав хвост.
Неожиданно стыд охватил Шамана — оставить этих несчастных... перед всеми трудностями... Одних! Кровь бросилась ему в голову. Он снова повернулся к чуму, но фигуры отца уже не было. Позади у костра так и стоял поникший вождь с соплеменниками. Бесконечно долго затянулась пауза. Костер затухал, в нём тлели остатки маски, бубен. Но полумрак полярной ночи уже вытесняло пламя солнца, оно раскрасило в багряные тона снег, низкую тучу на небе. Шаман выпрямился и ровным звучным, без тени заикания голосом сказал:
— Стойбища у воды больше не будет. Не будет никогда. Ставьте назад чумы. Через два дня я отправляюсь на поиски нового стойбища. Со мной пойдёшь ты, — с этими словами он указал на рослого парня.
— Поторопитесь! Быстрее, раззявы! Слышали, что Шаман сказал! — понукал вождь охотников, сам торопливо разбирая грузовые нарты.
Шаман снова направился к чуму. К боли в его ногах присоединился холод, пронизывающий его сверху, он посмотрел на плечи. Малица на них была прорвана, мех торчал клочьями. Запахнувшись плотнее, Шаман задумался:
«Интересно! Мир такой потому, что я его таким вижу, или я вижу этот Мир таким, потому, что он такой есть?»
А из холодных бездонных глубин космоса было видно, как на маленькой голубой планете, посреди бескрайней ледяной пустыни, на краю застывшего океана загорелась звездочка.



(Глава 10 из повести "Необыкновенное путешествие обыкновенныых людей")

Неторопливо поднимающееся солнце, заливало весеннее поле, пропадая в жухлой прошлогодней траве, и сверкало в капельках росы на изумрудной свежей зелени, которая редкими островками украшала унылую картину. Мужики топтались на месте, вглядывались вдаль.
- Долго еще нам здесь торчать? – спрашивал маленький тощий мужичок с косо подстриженной бородой. – Пахать надо, луна растет, дождь сегодня будет…
- Ну да! Может и не придут они! А мы тут такое время упускаем – отвечал сосед, его широкие костлявые плечи зябко передергивал, свежий утренний ветерок.
- В Рязань-то пришли, нет теперь-то Рязани. Велел князь тут стоять - тут и стойте. Мне тоже пахать-то надо, а я тут стою, князь-то велел стоять, и стой… – ворчал старый седой дядька, тяжело опираясь на рогатину. – Ты кособородый вечно воду мутишь, вон князь стоит-то, дружина стоит, и ты стой.
- Ну, стоим, стоим – отвечал кособородый, - а я так просто говорю, пахать самое время, я плуг свой кузнецу дал, отладить, а где кузнец наш?
- Да тута я, вернемся когда, справлю тебе плуг – кузнец прикрывался рукой от солнца, другой рукой он придерживал здоровый молот.
- Ты чего с молотом-то? У тебя-то копье же есть – спросил седой дядька.
- Да я к молоту привык, мне с ним сподручней, - отмахнулся кузнец.
- Да уж! Подкует кузнец поганых. Ему попадись! – загалдели вокруг.
Через поле, торопясь, бежал невысокий человек, тащивший здоровенную дубину.
- Ты-то куда рябой? Куда больной-то, вчера-ж еще лежмя лежал? Как тебя баба твоя отпустила?
- Не могу я дома болеть, - задыхаясь, говорил подбежавший, обливаясь потом. – Чувствую с вами мне надо быть, прямо толкает как кто. Иди, говорит со всем миром, и все. Я отдышусь сейчас и дубину свою поднять смогу – он тяжело сел на землю – Сейчас вот посижу тут, отдышусь и подниму. У меня еще сил Ого-го!
- А что с Рязанью случилось? – молодого парня выдавала смертельная бледность и дрожащие руки.
- Не боись малой, Рязань сожгли, а наш князь всех побьет, он и половцев бил и печенегов, поганых всегда бил. Дружина у него лихая, не чета рязанской. Не боись! Сейчас этих вот тоже прогоним и домой. Наверное, много их к нам прет, раз князь всех людей собрал.
Стаю ворон сорвало с деревьев на краю поля, они с громкими криками метались из стороны в сторону, а из под молоденьких березок показался отряд всадников на низкорослых косматых лошадках. Всадники так же были в основном невысокие, смуглые, скуластые, в нечистых меховых одеждах, остроконечных шапках отороченных мехом, но некоторые выделялись блестящими доспехами и дорогими шлемами, многие из них явно принадлежали раньше русским ратникам. Отряд все увеличивался, пока не заполнил собой всю южную окраину поля.
- Смотри-ка тьма целая, воскликнул один из дружинников. Неподалеку от первого отряда появился второй, в котором тоже было не менее тысячи воинов. За спиной русских послышался гортанный рев верблюдов, и выдвинулось еще несколько таких же отрядов.
- Тьма тьмущая, - воскликнул тот же дружинник. На самом деле огромное поле было окружено десятью тысячами всадниками, отлично вооруженными и мгновенно повинующимися чьим-то умелым командам. Лица дружинников помрачнели, мужики вертелись вокруг, растерянно моргая. Они никогда не видели такого большого скопления людей.
- Полюбил волк кобылу, да оставил хвост и гриву – задумчиво присвистнул кособородый. Какое-то время стороны стояли, не предпринимая никаких действий, потом от первого отряда отделились трое и галопом направились в сторону князя. Впереди скакал явно монгольский вельможа в блестящем шлеме, увенчанном конским хвостом, закутанный в алый плащ под которым сверкал панцирь из золотых пластин, его молодое лицо было гладко выбрито, надменным видом своим оно подчеркивало высокое положение обладателя. Второй всадник держал черное пятиугольное знамя, а третий одетый в грязные лохмотья, которые когда-то были рубахой, еле поспевал за спутниками. Лихо, осадив коня перед самыми дружинниками с князем, молодой монгол начал выкрикивать что-то высоким звучным голосом.
- Он говорит, что он нойон из улуса Джучи, князь по ихнему - начал переводить, подоспевший оборванец,
- Смотри-ка! Русский! Наш! - воскликнул здоровенный рыжий дружинник.
- Может и русский, да не наш. Прихвостень татарский, - мрачно сплюнул одноглазый, гарцевавший рядом с рыжим на нетерпеливом коне. Лицо его пересекал багровый шрам - память о кровавой сече.
- Нойон говорит, что его тумен первый среди многих. Сзади спешат такие же отряды, ведомые лучшими полководцами. Они уже завоевали полмира и не намерены надолго задерживаться здесь – продолжал переводчик.
- Ты откуда у них? – сурово спросил князь.
- В плену я, уже скоро год, на ночь на цепь сажают, а днем не убежишь.
Молодой монгол услышал, что переводчик разговаривает самостоятельно, завизжал что-то на своем языке и резко хлестнул плеткой мужика поперек спины. Перепуганный конь переводчика закрутился на месте и все увидели, что спина бедняги вся истерзана, а лохмотья, едва прикрывавшие ее, покрыты бурой запекшейся кровью.
- Молодой нойон говорит, что те, кто признает великого Батыя своим ханом и повелителем будут отпущены с миром. Остальных ждет лютая смерть и семьи их тоже, ждет либо рабство, либо смерть - морщась от боли, переводил мужик.
- Может я выставлю своего витязя, а у Вас найдется богатырь, который решит... – начал князь, но нервный смех молодого монгола перебил его. Он подскакал к рыжему дружиннику, тронул его щит плеткой и отъехал в сторону. Со стороны монгольского войска выдвинулся всадник, высоко вскинул лук и быстро отпустил тетиву. Тяжелая стрела с глухим стуком ударилась в самую середину щита рыжего и дрожала оперенным окончанием. Тот повернул щит и показал его остальным: железный наконечник стрелы вышел с другой стороны на два пальца, а дубовый щит пересекала широкая трещина.
- Вы не успеете пройти и полпути до моего отряда, как будете перебиты стрелами. - вскричал монгол, - Я не хочу терять ни одного нукера. Пока горит тот костер - он указал плеткой на группку людей, разжигавших хворост на опушке леса, - Вы можете думать, потом вами будут интересоваться только вороны. - он хлестнул коня и стремительным галопом помчался к лесу.
- И кем же мне теперь быть? Мертвым князем или живым рабом – мрачно думал князь – Дорого мне шапка княжеская далась! Ой, дорого! Брата я своего погубил, из за нее, отцу в беде не помог! Его смерть тоже камнем на мне. Крови сколько пролил своей и чужой. А теперь эти вот… Принесла их нелегкая… Княгиня в плен не пойдет, гордая! Детей заколет, а потом себя. А люди??? А что люди!!! Что я могу для них сделать? Прийти назад и сказать. Что я татарину продался и всех продал? – князь стиснул копье так, что хрустнули побелевшие пальцы.
- Ты подумай, а… степняк этот отпустить обещал, тех кто их признает, а… может признаем? – одноглазый заискивающе подъехал к князю и невольно перебил его мысли, но, заглянув в глаза своему господину, отпрянул назад.
- А что! Жили весело, и помирать надо весело! - задорно заголосил рыжий. – Наше дело ратное, пройдусь мечом по головам поганым напоследок! С тобой мы князь! Решай!
Ветер разметал остатки облаков, и ничто не мешало уже яростному солнцу нагревать шлемы и кольчуги дружинников, ослепляя бликами всех окружающих. По ослепительно синему небу неторопливо летела большая хищная птица, пересекая поле.
- Дядька! Мамка говорила, что плохо помирать, тем, кто не для бога жил, мы ведь помирать сейчас будем. Я не для бога жил. Наверное.
- Нет малой! Не правда. Жить для людей надо, а в каждом человеке бог есть. Вот как кузнец наш живет, так и надо жить. К нему хоть днем, хоть ночью приди, он всегда поможет, а тому, кто бедный за так все сделает, ему бог все простит. А помирать мы не будем! Мы биться будем! Только как начнется все это, ты ко мне поближе держись.

Костер еще горел, радостно размахивая языками пламени и стреляя ветками.
Коротким рывком князь метнул свое копью в землю, дружина, как один, повторила его движение, тысячи глаз с обеих сторон устремились на пригорок. Над полем повисла томительная тишина. Неторопливым движением, князь вытащил меч из ножен, надвинул на лицо маску шлема и тронул коня.
- Геть! Геть! Геть! – выхватывая мечи дружинники привычно разворачивались в боевой порядок.
-Уууууу!!! – угрожающе завыли мужики, подхватив свои дубины и рогатины, шлепая босыми ножищами по колкой траве, стараясь не отстать от всадников.
Последним бежал кузнец, он размахивал молотом в одной руке, а другой крепко прижимал к себе больного рябого, так что ноги того иногда высоко взлетали над кочками.
Со всех сторон к ним взлетали густые снопы стрел, рассыпаясь в воздухе.
Огромное монгольское войско с изумлением наблюдало, как спокойно и уверенно эта горстка безумцев совершает свои последние шаги к бесконечности.

Два телефона звонили одновременно, перебивая друг друга:
— Цинк не идет! Пятна на деталях! — кричала одна трубка. — Что делать?
— Посмотрите выпрямитель, у вас ток большой, пригары идут, — кричал Степаныч, стараясь не выпустить руль на повороте. — Гальваники!.. Столько лет уже работают, а простые истины забывают.
Из второй трубки неслось:
— Степаныч! На пятом автомате шпонку рвет! Я ведь план не дам!!!
— Надо менять подшипники на валу. Снимай ремонтников. Два часа даю на то, чтобы разобрали станок и сразу доложишь мне. Понял?
Степаныч ехал из налоговой инспекции. Платежка с налогами на кругленькую сумму была неправильно оформлена и деньги ушли в неизвестном направлении. Как он ни бился, как ни доказывал, понял окончательно: бьется он с холодной, бездушной стеной, и результата здесь добиться невозможно.
Светофор мигал всеми тремя цветами. Сил становилось меньше и меньше.
— Проблемы у нас! — неслось теперь из трубки. — Выпрямитель встал. Дня на три ремонт!!! Все срывается к чертовой матери!
Последний звонок окончательно добил Степаныча.
— На складе недостача!!!
— Большая?
— …
— Кладовщиков и бухгалтера в мой кабинет! Ждать меня!
— Так рабочее время закончилось!
— Навсегда закончится! Сказано — ждать!!!
Выйдя из машины, он ощутил слабость в ногах. Слабость эта проявлялась регулярно в течение последнего месяца, но на этот раз каждый шаг давался с еще большим трудом.
Путь по лестнице на второй этаж казался нескончаемым. Два раза приходилось останавливаться, отдыхать, вдобавок онемело лицо и перестали слушаться руки.
О чем говорили в кабинете, Степаныч уже не помнил. Постоянное нервное напряжение последних лет сделало свое дело: сильное тело бывшего спортсмена стало слабым и неумелым, как у ребенка.
— Все! Займусь собой! — думал он, направляя машину к Военно-Медицинской Академии. — Назимчику покажусь.
Назим был кардиохирургом и приятелем по банной стае.
Когда Степаныч ввалился к нему в кабинет, тяжело отдуваясь после борьбы с лестницей, он только и смог просипеть:
- Посмотри-ка меня, дружище, может инсульт у меня. Парализовало чего-то.
Назим отложил ручку, отодвинул какую-то ведомость и стремительно вышел, ободряюще хлопнув приятеля по плечу.
Через минуту он вернулся с молодой девушкой. Они отвели Степаныча в соседнее помещение, положили на кушетку, опутали проводами и долго колдовали над ним, изредка переговариваясь на своем «докторском» языке. Через час Назим устало сказал:
— Одевайся. Ты на машине?
— Конечно!
— Ключи оставлю у себя в столе. Поедешь со мной.
— Куда?
— В больницу.
— Ты с ума сошел! У меня завтра расширенное оперативное совещание.
— С апостолом Петром будешь совещаться, если не поедешь. Ключи от рая посмотришь. Трудоголик несчастный. Не обсуждается!

Дальше все было как в тумане. Словно кто-то большой и недобрый накинул на Степаныча мутное покрывало, которое сковало его движения, мысли, чувства. Гонка по городу. Назим всегда был лихачом. Табличка, проплывшая перед глазами: «Клиника нервных болезней». Пока Степаныч преодолевал одиннадцать ступенек, Назим поговорил с главврачом, и вот новоявленный больной лежит на кровати в большой шестиместной палате и смотрит отрешенным взглядом в потолок.
— Ладно! Полежу пару дней, отдохну немного, давно пора! — мелькнули в голове его последние мысли.
Здоровье, которым был щедро наделен Степаныч от природы, казалось ему чем-то естественным и постоянным. Он никогда не берег себя и искренне удивлялся тому, что люди вообще могут болеть. Покрывало плотнее окутало его, и время потекло мимо.
Он безучастно отдавался процедурам. Безропотно терпел любые уколы. Вставать было все тяжелее, и он перестал вставать. Есть не хотелось. Нетронутые тарелки санитарки уносили, ворча на него. Уговоры не помогали. Иногда кто-то приходил, держал его за руку, говорил о чем-то, тоже убеждал поесть, раскладывая на тумбочке бананы, апельсины.
Когда рядом собирались врачи, чаще всего звучало странное слово Гийена Барре.
Все это было будто бы с другим человеком, в другом времени.
Степаныч безучастно наблюдал, как болезнь неторопливо грызет его тело, душу, волю.
Потом стал приходить незнакомый человек, толи в бреду, толи еще наяву, он убеждал Степаныча:
— Соберись! Надо бороться! Надо жить! Никто не сможет помочь тебе, если сам не возьмешься.
Постепенно голоса становились тише, звучали все дальше. Время исчезло.

***

Что заставило его этим хмурым ноябрьским утром открыть глаза? Первое, что увидел он, был лист на дереве. Это был последний лист, который чудом держался за ветку. Всех собратьев давно унесли промозглые ветры. Они и его били то дождем, то снегом, рвали и трепали во все стороны, но он держался.

— Держится! Он держится! А я? Я? А ему там… Как ему там? — Степаныч опустил ноги с кровати и пытался встать.
— Смотри-ка! Он говорить умеет, — гоготнул сосед напротив, но сразу получил по затрещине с двух сторон.
— Давай, старина! Покажи-ка нам, как мы еще бегать будем, — подбадривали его с соседних коек.
— Держись! Держись! — бормотал Степаныч листу, хватаясь за стулья, спинки кроватей. Он шел к окну. Иногда тяжело оседал, но неимоверным усилием снова поднимался и шел, в этих пяти метрах до окна — была его дорога к жизни. Ему пытались помочь, но он отстранял руки и шел.
— Держится! И я держаться буду — говорил он всем, а когда все-таки непослушными кулаками оперся на подоконник, палату сотрясло:
— Ура!!!
На пороге появились две встревоженные санитарки.
— Что случилось? — спросила одна из них.
Все кивнули на Степаныча.
— Ничего себе! — сказала санитарка. — А главврач распорядился завтра его в реанимацию перевести.
Больше всех радовался старичок с инсультом. Его кровать находилась у соседнего окна.
— Ну ты видел? А! Во дает! Смотри-ка! — приговаривал он. — Все! Завтра и я встану! А то, ишь ты.… Разлежался тут.
Степаныч стоял у окна и вспоминал рассказ О'Генри.
— Похоже! — усмехался он про себя. — Только наоборот, и я не девочка, и художника нет.
С этой минуты он стал прежним.
Его неудержимая энергия рвалась наружу, она подгоняла обессиленное тело. Он все время находился в движении, ставил себе цели и добивался их осуществления.
— Сегодня я спущусь на три ступеньки и поднимусь. Потом через весь коридор пройду три раза.
Он часами занимался на тренажерах. Спал четыре-пять часов, а остальное время двигался.
Просыпаясь по утрам, сразу смотрел на свой лист.
— Держится! Молодец!
Потом вставал и, превозмогая боль, ходил, ходил, стараясь не думать, что будет, если он проснется, а листа нет.
Через две недели Степаныч подошел к лечащему врачу и сказал:
— Саша, пойду я.
— Вы что? С этой болезнью полгода больничный режим и полтора года амбулаторное лечение полагается.
— Это правильно! Ух, свирепая болезнь! Но я пойду, Саш. У меня тросточка есть.
— Ладно, Степаныч. Вижу, человек ты непростой. Через три дня зайдешь, дам тебе подробный перечень лечебных мероприятий, а через две недели на осмотр.

***

За рулем своей машины Степаныч ощутил острое удовольствие от возможности стремительного перемещения.
Даже малых сил его вполне хватало для управления, и он уверенно гнал автомобиль домой.
Поднявшись на лифте, он тихонько открыл дверь и услышал голос дочери.
— Дэн, приезжай сегодня! Ну, Дэн! Пожалуйста! — говорила она. — Завтра я в институте буду, сессия уже… А что отец? Он в больнице, ему еще полгода лежать, если вообще встанет. Да нет никого! Мать уже две недели дома не живет, заходит иногда и все.
Степаныч аккуратно закрыл дверь, спустился к лифту, выбросил ключи от квартиры в мусоропровод и задумался.
— Так, с работы вроде приходили. Друзья навещали, а из дома… из дома, кажется, никого не было.
Теперь его машина неторопливо следовала по привычному для нее маршруту: к заводу.
— Ну что! Сам хорош! Что давал семье? Работа, работа. Кроме денег, еще время нужно уделять, участие проявлять. Предпочел работу! Получи работу! Правильно Назим сказал — трудоголик несчастный.
Машина подъехала к заводоуправлению. Из дверей выскочил охранник и закричал:
— Куда паркуетесь? Не велено! Это директора место!
— А кто у вас сейчас директор? — устало спросил Степаныч.
— Как кто? Зам Ваш: Николай Иванович!
— А он разве не И.О.?
— Нет! Он полноправный! Его сам Поляничко поздравлять с должностью приезжал.
Степаныч резко развернул автомобиль и погнал его за город, на шоссе. Думать ни о чем не хотелось, столько переживаний выпало в один день.
— Обратно бы в больничку не загреметь, — крутилось в голове. — Кажется, этот поворот, дальше немного по грунтовке. Вот он, дом.
На краю небольшого поселка стоял домик. Домик хоть и был старенький и немного покосившийся, но по-прежнему опрятный, как бабушка в последние годы жизни. Сколько раз приезжал он сюда на каникулы, потом после сессий, потом реже, реже.
Путь на кладбище лежал мимо магазина. Степаныч взял бутылку, откупорил рядом с каменным крестиком, снял заиндевевший стакан с оградки, выпил….
— Ты уж прости, что не приезжал так долго. Я не забыл. Дела! Понимаешь? — так нелепо здесь, на границе с вечностью, говорить о делах. — Ты же поймешь меня? Ты всегда была добрая! — он выпил еще, посидел. — Ты спи, а я пока поживу у тебя.
Он закусил коркой и направился к дому. Перед домом задорно прыгали мелкие птички.
— А! Орлы! — сказал Степаныч. — Соколы ясные.
Он раскрошил птицам остатки хлеба, пошарил над дверью. Старый проржавевший ключ был на своем месте.
В доме было чисто, уютно, казалось, бабушка вышла за водой и скоро вернется. Он снял ботинки, пиджак, сел на диван. Взгляд его упал на карандаш, лежавший на краю стола: карандаш был уже короткий, но аккуратно заточенный.
Из приоткрытого шкафа виднелся кусок ватмана. Не отдавая себе отчета, он взял его и начал рисовать. В голове все кружилось после выпитого, карандаш метался по бумаге. Кроме каракуль в детстве у него никогда и ничего в рисовании не получалось, а на этот раз процесс оказался удивительно интересным. Время летело незаметно. Когда зашло солнце, он машинально включил абажур и продолжил.
— Наверное, все. — глухо прозвучал в тишине старого дома его голос, он отложил карандаш, повалился боком на диван и заснул.
Пробуждение было мучительным. Голые ветки клена перед окном раскачивал свежий ветер, и луч солнца, отражаясь в зеркале дубового шкафа, плясал на его лице. Открыв глаза, он долго не мог сообразить, где находится, а когда вспомнил, с трудом встал и увидел вчерашний рисунок. Степаныч совсем не разбирался в живописи, но даже его скромных познаний хватило на то, чтобы понять — это создал Мастер. Он вспомнил всю вчерашнюю жуть, как в конце дня рисовал и только тогда поверил, что сделал это сам.
На старом, пожелтевшем по краям куске ватмана находился лист клена. Он был как настоящий. Каждая жилочка листа была объемна, края его чуть загнулись, округлым черешком он цепко держался за ветку, каждая бороздка на коре дерева поражала своей естественностью. Художнику удалось передать даже ощущение ветра. Ветер не мог оставить лист на дереве, он боролся с ним, остервенело рвал, но безуспешно. И за этими деталями ясно виделся общий замысел картины. Это был не лист. В этом потемневшем, умирающем листе трепетало знамя. Знамя сопротивления Духа всем невзгодам и передрягам этого мира.
Этим вечером на фоне спящего поселка ярко горел свет в окошке старого покосившегося дома. Если кто нибудь из любопытства заглянул бы в него, он увидел бы следующее: круглый стол, на краю его лежит пачка листов для рисования, рядом большой синий стакан, из него торчит множество остро заточенных карандашей, а за столом сидит наш герой.
Он рисовал, и на сосредоточенном лице его был тот самый покой и счастье, которое дает Творцу любимое дело.

***

Тяжелый аромат цветущей липы без спросу врывался в окно, но не мог заглушить запахи мокрых веников с эвкалиптом и накрываемого стола. Разомлевшие распаренные мужчины приступали ко второму акту священного обряда — бани.
Александр разделывал селедку. Делал он это артистично: тонким ножом несколькими быстрыми движениями он обрабатывал рыбу, и при этом посматривал искоса: все ли оценивают его мастерство.
Валентин крошил овощи для салата, Женька резал мясо.
Венчала стол картошка, печеная на камнях сауны. Это фирменное блюдо «банной стаи» было изобретено случайно, но все оценили его по достоинству. Запах пекущейся картошки в сауне оказался очень кстати, а когда за столом горячий кусочек ее, да с румяной кожурой, искупать в сметане и отправить сразу за рюмочкой перед маленьким хрустящим огурчиком, организм переполняется самыми благими намерениями и располагает к дружеской беседе.
— Ну! Ты, Степаныч, пропал, конечно! Полгода прогулял! Грязный ходил без нашей бани. Выговор тебе! — ворчал главарь стаи Мотя. Он, как старший по возрасту и «отец-основатель», пестовал разношерстную компанию просто хороших людей, собирая их на помывку.
— Как ты сейчас? Расскажи, — степенно поинтересовался Александр.
— Ну, как, как. Работаю сторожем на пилораме, птичек кормлю, привык я к ним уже. Такие забавные! Они, как осень начинается, так до весны за мной хвостом. А летом только иногда заглядывают, деток растят. Еще рисую. Я теперь все время рисую.
Тут оживился Валера. Он неплохо разбирался в живописи и имел хорошие связи в этих кругах.
— Ты показал бы мазню свою, Айвазовский! Поднял бы настроение, мы ведь тоже с юмором.
— Да я захватил. Кому же еще показать, как не вам, я ведь один живу.
Компания оживилась, на столе освободили уголок, постелили газету, развернули рулон из пачки листов. Все шутки разом стихли. Несколько минут стояла напряженная тишина, а когда последний лист лег сверху, Валерка хриплым голосом сказал:
— Сидеть! Ждать! Я быстро.
Он торопливо натянул джинсы на мокрое тело, потом свернул листы в рулон и, путаясь с футболкой, зашлепал по лестнице.
Через двадцать минут, возбужденный и радостный, он ввалился и с порога закричал:
— Ну что, Степаныч! Продаешь?
— А что! Продам! Для людей вроде рисовал, лист только себе оставлю.
— Тогда лови! На стол шлепнулась небольшая стопка долларов и раскрылась веером.
Мотя уронил бутерброд (конечно, колбасой вниз), а Назим переполнил апельсиновым соком стакан и теперь наливал сок в тарелку с солеными огурцами.
— Гарик извинился, что сейчас подъехать не может, просил завтра к нему зайти, или, может быть, он к тебе заедет? — продолжил Валера.
— Я Гарика знаю, он у меня на осмотре был. — сказал Назим. — К нему на прием художники со всей России попасть пытаются. Ну, ты даешь, Степаныч!
— Краски теперь куплю, — отвечал тот, собирая деньги. — Давно хотел краски и кисти купить, а они дорогие! Попробовать хочу. Никогда красками не рисовал.
— Ты хоть деньги пересчитай.
— На краски хватит!
— Ну, паршивец! — в устах Моти «паршивец» была самая большая похвала. — Какой был, такой остался. Ничего его не берет.
— Да! Я хотел его к себе замом пригласить, а он — художник, — задумчиво сказал Александр.
Домой Степаныч ехал быстро, рядом на сиденье подпрыгивали новенькие кисточки, краски, рулоны холста и прочие инструменты.
Он уже видел все в красках: вокруг покосившегося домика — изумрудная зелень, между бревен пробивается бледный мох, солнце почти зашло и разукрасило все сказочными оттенками, а в окошке… Стоп! Что же в окошке?..

***

Снег звонко скрипел под новыми валенками, дорога из магазина казалось короткой, по дороге надо было многое рассмотреть. Взгляд у Степаныча стал цепким, он примечал строение предметов, людей, животных, игру света и тени. Но главное — ухватить суть вещей. В сумке брякал кефир, банка горошка, сало для синичек, крупа. Птицы стайкой летели за ним. Присаживались на ветки кустарников, иногда на плечо или даже на голову Степанычу. Перед магазином сидели старушки.
— Вон, бобыль идет! И никому он не нужен! — раздался сзади голос соседки.
Эти слова прямо толкнули его в спину. Он еле удержал равновесие.
— Не нужен! Никому я не нужен, — вертелось в голове.
На следующий день захандрил Степаныч, ноги опять стали ватными, онемело лицо.
— Завтра дежурство, а послезавтра съезжу к врачу, — думал он.
Но к вечеру началась жесточайшая простуда, температура, озноб. Через день он опять не смог вставать, придвинул к себе чайник с водой и лежал, безучастно глядя в потолок. А в голове у него все крутилось, как в сломанном граммофоне:
— Не нужен. Не нужен.
Сколько лежал он так, неизвестно, но ночью начались у него перебои с дыханием. Он делал вдох, потом грудь переставала слушаться, перед глазами всплывали цветные круги, потом они исчезали. Наступала темнота. Все проваливалось. Снова вдох… Сознание выныривало, словно из глубины. Медленно выплывали очертания предметов.
— Будет ли следующий? Или этот уже последний? — думал он каждый раз.
Стук в окно вернул его к действительности, с трудом повернув голову, он скорее догадался, чем увидел — птица.
— Птица в окно … плохая примета, — проползла вялая мысль.
— Стоп! Это же мои… соколики!.. Голодные!!!
Одним рывком опустил ноги с дивана. Ноги не чувствовались совсем.
— Я сейчас, сейчас, — бормотал он. Порыв поднял его, но он понимал: надо бороться. Непослушной рукой сгреб крошки со стола и начал вставать. Он оперся на стол, ему удалось приподняться, потом еще немного. Теперь до стены всего два шага.
— Если упаду, уже не подняться. — думал он — Орлы мои! Иду! Голодные мои, ждут меня!
Шаг, еще шаг. Степаныч покачнулся оперся, на стену и застыл согнувшись.
— Надо выпрямиться, надо, надо, я дойду!
Шаг, еще шаг, вдоль стены идти легче. Он открыл дверь, холодный воздух ударил его в грудь, вслед за ним влетела вся его команда: синицы, поползень и незнакомый снегирь.
— Клюйте, соколики. Я еще сейчас принесу. Он раскрыл ладонь, птицы толкались у него в руке, клевали крошки, запрыгивали на плечи, поползень прошмыгнул к нему в рукав и выхватывал крошки из этого убежища, потом забрался за воротник, под рубашку и крутился там горячим комком.
Внезапно грудь у Степаныча отпустило, как будто упало что то. Он с наслаждением вдохнул… и морозный воздух над поселком разрезал его торжествующий крик:
— Нуууууужеееееен!

***

Вскоре он снова сидел за круглым столом. Каждое движение руки отдавалось болью и было маленьким подвигом, но он с наслаждением совершал его.
Постепенно на листе бумаги перед ним оживало лицо женщины. В еле заметных морщинках вокруг губ ее читались печали прожитых лет, а в глазах виделись ум и огромная преданность, в уголках прятались смешинки, а еще нежность, и терпение, и все, что нужно мужчине от женщины.
Он знал, что скоро встретит ее, очень скоро, и она знает это. Она ждет его, только его, давно ждет.
И знал он каждое слово их первой беседы. В конце разговора он спросит:
— Я у тебя останусь? Или ко мне поедем?
А она ответит:
— Мне все равно. Только вместе, всегда вместе! Ладно!
Сейчас он закончит рисунок, положит его поверх остальных. Аккуратно поставит карандаши в большой синий стакан, выйдет из дома и просто поедет.
ЗА НЕЙ.