Степаныч

Два телефона звонили одновременно, перебивая друг друга:
— Цинк не идет! Пятна на деталях! — кричала одна трубка. — Что делать?
— Посмотрите выпрямитель, у вас ток большой, пригары идут, — кричал Степаныч, стараясь не выпустить руль на повороте. — Гальваники!.. Столько лет уже работают, а простые истины забывают.
Из второй трубки неслось:
— Степаныч! На пятом автомате шпонку рвет! Я ведь план не дам!!!
— Надо менять подшипники на валу. Снимай ремонтников. Два часа даю на то, чтобы разобрали станок и сразу доложишь мне. Понял?
Степаныч ехал из налоговой инспекции. Платежка с налогами на кругленькую сумму была неправильно оформлена и деньги ушли в неизвестном направлении. Как он ни бился, как ни доказывал, понял окончательно: бьется он с холодной, бездушной стеной, и результата здесь добиться невозможно.
Светофор мигал всеми тремя цветами. Сил становилось меньше и меньше.
— Проблемы у нас! — неслось теперь из трубки. — Выпрямитель встал. Дня на три ремонт!!! Все срывается к чертовой матери!
Последний звонок окончательно добил Степаныча.
— На складе недостача!!!
— Большая?
— …
— Кладовщиков и бухгалтера в мой кабинет! Ждать меня!
— Так рабочее время закончилось!
— Навсегда закончится! Сказано — ждать!!!
Выйдя из машины, он ощутил слабость в ногах. Слабость эта проявлялась регулярно в течение последнего месяца, но на этот раз каждый шаг давался с еще большим трудом.
Путь по лестнице на второй этаж казался нескончаемым. Два раза приходилось останавливаться, отдыхать, вдобавок онемело лицо и перестали слушаться руки.
О чем говорили в кабинете, Степаныч уже не помнил. Постоянное нервное напряжение последних лет сделало свое дело: сильное тело бывшего спортсмена стало слабым и неумелым, как у ребенка.
— Все! Займусь собой! — думал он, направляя машину к Военно-Медицинской Академии. — Назимчику покажусь.
Назим был кардиохирургом и приятелем по банной стае.
Когда Степаныч ввалился к нему в кабинет, тяжело отдуваясь после борьбы с лестницей, он только и смог просипеть:
- Посмотри-ка меня, дружище, может инсульт у меня. Парализовало чего-то.
Назим отложил ручку, отодвинул какую-то ведомость и стремительно вышел, ободряюще хлопнув приятеля по плечу.
Через минуту он вернулся с молодой девушкой. Они отвели Степаныча в соседнее помещение, положили на кушетку, опутали проводами и долго колдовали над ним, изредка переговариваясь на своем «докторском» языке. Через час Назим устало сказал:
— Одевайся. Ты на машине?
— Конечно!
— Ключи оставлю у себя в столе. Поедешь со мной.
— Куда?
— В больницу.
— Ты с ума сошел! У меня завтра расширенное оперативное совещание.
— С апостолом Петром будешь совещаться, если не поедешь. Ключи от рая посмотришь. Трудоголик несчастный. Не обсуждается!

Дальше все было как в тумане. Словно кто-то большой и недобрый накинул на Степаныча мутное покрывало, которое сковало его движения, мысли, чувства. Гонка по городу. Назим всегда был лихачом. Табличка, проплывшая перед глазами: «Клиника нервных болезней». Пока Степаныч преодолевал одиннадцать ступенек, Назим поговорил с главврачом, и вот новоявленный больной лежит на кровати в большой шестиместной палате и смотрит отрешенным взглядом в потолок.
— Ладно! Полежу пару дней, отдохну немного, давно пора! — мелькнули в голове его последние мысли.
Здоровье, которым был щедро наделен Степаныч от природы, казалось ему чем-то естественным и постоянным. Он никогда не берег себя и искренне удивлялся тому, что люди вообще могут болеть. Покрывало плотнее окутало его, и время потекло мимо.
Он безучастно отдавался процедурам. Безропотно терпел любые уколы. Вставать было все тяжелее, и он перестал вставать. Есть не хотелось. Нетронутые тарелки санитарки уносили, ворча на него. Уговоры не помогали. Иногда кто-то приходил, держал его за руку, говорил о чем-то, тоже убеждал поесть, раскладывая на тумбочке бананы, апельсины.
Когда рядом собирались врачи, чаще всего звучало странное слово Гийена Барре.
Все это было будто бы с другим человеком, в другом времени.
Степаныч безучастно наблюдал, как болезнь неторопливо грызет его тело, душу, волю.
Потом стал приходить незнакомый человек, толи в бреду, толи еще наяву, он убеждал Степаныча:
— Соберись! Надо бороться! Надо жить! Никто не сможет помочь тебе, если сам не возьмешься.
Постепенно голоса становились тише, звучали все дальше. Время исчезло.

***

Что заставило его этим хмурым ноябрьским утром открыть глаза? Первое, что увидел он, был лист на дереве. Это был последний лист, который чудом держался за ветку. Всех собратьев давно унесли промозглые ветры. Они и его били то дождем, то снегом, рвали и трепали во все стороны, но он держался.

— Держится! Он держится! А я? Я? А ему там… Как ему там? — Степаныч опустил ноги с кровати и пытался встать.
— Смотри-ка! Он говорить умеет, — гоготнул сосед напротив, но сразу получил по затрещине с двух сторон.
— Давай, старина! Покажи-ка нам, как мы еще бегать будем, — подбадривали его с соседних коек.
— Держись! Держись! — бормотал Степаныч листу, хватаясь за стулья, спинки кроватей. Он шел к окну. Иногда тяжело оседал, но неимоверным усилием снова поднимался и шел, в этих пяти метрах до окна — была его дорога к жизни. Ему пытались помочь, но он отстранял руки и шел.
— Держится! И я держаться буду — говорил он всем, а когда все-таки непослушными кулаками оперся на подоконник, палату сотрясло:
— Ура!!!
На пороге появились две встревоженные санитарки.
— Что случилось? — спросила одна из них.
Все кивнули на Степаныча.
— Ничего себе! — сказала санитарка. — А главврач распорядился завтра его в реанимацию перевести.
Больше всех радовался старичок с инсультом. Его кровать находилась у соседнего окна.
— Ну ты видел? А! Во дает! Смотри-ка! — приговаривал он. — Все! Завтра и я встану! А то, ишь ты.… Разлежался тут.
Степаныч стоял у окна и вспоминал рассказ О'Генри.
— Похоже! — усмехался он про себя. — Только наоборот, и я не девочка, и художника нет.
С этой минуты он стал прежним.
Его неудержимая энергия рвалась наружу, она подгоняла обессиленное тело. Он все время находился в движении, ставил себе цели и добивался их осуществления.
— Сегодня я спущусь на три ступеньки и поднимусь. Потом через весь коридор пройду три раза.
Он часами занимался на тренажерах. Спал четыре-пять часов, а остальное время двигался.
Просыпаясь по утрам, сразу смотрел на свой лист.
— Держится! Молодец!
Потом вставал и, превозмогая боль, ходил, ходил, стараясь не думать, что будет, если он проснется, а листа нет.
Через две недели Степаныч подошел к лечащему врачу и сказал:
— Саша, пойду я.
— Вы что? С этой болезнью полгода больничный режим и полтора года амбулаторное лечение полагается.
— Это правильно! Ух, свирепая болезнь! Но я пойду, Саш. У меня тросточка есть.
— Ладно, Степаныч. Вижу, человек ты непростой. Через три дня зайдешь, дам тебе подробный перечень лечебных мероприятий, а через две недели на осмотр.

***

За рулем своей машины Степаныч ощутил острое удовольствие от возможности стремительного перемещения.
Даже малых сил его вполне хватало для управления, и он уверенно гнал автомобиль домой.
Поднявшись на лифте, он тихонько открыл дверь и услышал голос дочери.
— Дэн, приезжай сегодня! Ну, Дэн! Пожалуйста! — говорила она. — Завтра я в институте буду, сессия уже… А что отец? Он в больнице, ему еще полгода лежать, если вообще встанет. Да нет никого! Мать уже две недели дома не живет, заходит иногда и все.
Степаныч аккуратно закрыл дверь, спустился к лифту, выбросил ключи от квартиры в мусоропровод и задумался.
— Так, с работы вроде приходили. Друзья навещали, а из дома… из дома, кажется, никого не было.
Теперь его машина неторопливо следовала по привычному для нее маршруту: к заводу.
— Ну что! Сам хорош! Что давал семье? Работа, работа. Кроме денег, еще время нужно уделять, участие проявлять. Предпочел работу! Получи работу! Правильно Назим сказал — трудоголик несчастный.
Машина подъехала к заводоуправлению. Из дверей выскочил охранник и закричал:
— Куда паркуетесь? Не велено! Это директора место!
— А кто у вас сейчас директор? — устало спросил Степаныч.
— Как кто? Зам Ваш: Николай Иванович!
— А он разве не И.О.?
— Нет! Он полноправный! Его сам Поляничко поздравлять с должностью приезжал.
Степаныч резко развернул автомобиль и погнал его за город, на шоссе. Думать ни о чем не хотелось, столько переживаний выпало в один день.
— Обратно бы в больничку не загреметь, — крутилось в голове. — Кажется, этот поворот, дальше немного по грунтовке. Вот он, дом.
На краю небольшого поселка стоял домик. Домик хоть и был старенький и немного покосившийся, но по-прежнему опрятный, как бабушка в последние годы жизни. Сколько раз приезжал он сюда на каникулы, потом после сессий, потом реже, реже.
Путь на кладбище лежал мимо магазина. Степаныч взял бутылку, откупорил рядом с каменным крестиком, снял заиндевевший стакан с оградки, выпил….
— Ты уж прости, что не приезжал так долго. Я не забыл. Дела! Понимаешь? — так нелепо здесь, на границе с вечностью, говорить о делах. — Ты же поймешь меня? Ты всегда была добрая! — он выпил еще, посидел. — Ты спи, а я пока поживу у тебя.
Он закусил коркой и направился к дому. Перед домом задорно прыгали мелкие птички.
— А! Орлы! — сказал Степаныч. — Соколы ясные.
Он раскрошил птицам остатки хлеба, пошарил над дверью. Старый проржавевший ключ был на своем месте.
В доме было чисто, уютно, казалось, бабушка вышла за водой и скоро вернется. Он снял ботинки, пиджак, сел на диван. Взгляд его упал на карандаш, лежавший на краю стола: карандаш был уже короткий, но аккуратно заточенный.
Из приоткрытого шкафа виднелся кусок ватмана. Не отдавая себе отчета, он взял его и начал рисовать. В голове все кружилось после выпитого, карандаш метался по бумаге. Кроме каракуль в детстве у него никогда и ничего в рисовании не получалось, а на этот раз процесс оказался удивительно интересным. Время летело незаметно. Когда зашло солнце, он машинально включил абажур и продолжил.
— Наверное, все. — глухо прозвучал в тишине старого дома его голос, он отложил карандаш, повалился боком на диван и заснул.
Пробуждение было мучительным. Голые ветки клена перед окном раскачивал свежий ветер, и луч солнца, отражаясь в зеркале дубового шкафа, плясал на его лице. Открыв глаза, он долго не мог сообразить, где находится, а когда вспомнил, с трудом встал и увидел вчерашний рисунок. Степаныч совсем не разбирался в живописи, но даже его скромных познаний хватило на то, чтобы понять — это создал Мастер. Он вспомнил всю вчерашнюю жуть, как в конце дня рисовал и только тогда поверил, что сделал это сам.
На старом, пожелтевшем по краям куске ватмана находился лист клена. Он был как настоящий. Каждая жилочка листа была объемна, края его чуть загнулись, округлым черешком он цепко держался за ветку, каждая бороздка на коре дерева поражала своей естественностью. Художнику удалось передать даже ощущение ветра. Ветер не мог оставить лист на дереве, он боролся с ним, остервенело рвал, но безуспешно. И за этими деталями ясно виделся общий замысел картины. Это был не лист. В этом потемневшем, умирающем листе трепетало знамя. Знамя сопротивления Духа всем невзгодам и передрягам этого мира.
Этим вечером на фоне спящего поселка ярко горел свет в окошке старого покосившегося дома. Если кто нибудь из любопытства заглянул бы в него, он увидел бы следующее: круглый стол, на краю его лежит пачка листов для рисования, рядом большой синий стакан, из него торчит множество остро заточенных карандашей, а за столом сидит наш герой.
Он рисовал, и на сосредоточенном лице его был тот самый покой и счастье, которое дает Творцу любимое дело.

***

Тяжелый аромат цветущей липы без спросу врывался в окно, но не мог заглушить запахи мокрых веников с эвкалиптом и накрываемого стола. Разомлевшие распаренные мужчины приступали ко второму акту священного обряда — бани.
Александр разделывал селедку. Делал он это артистично: тонким ножом несколькими быстрыми движениями он обрабатывал рыбу, и при этом посматривал искоса: все ли оценивают его мастерство.
Валентин крошил овощи для салата, Женька резал мясо.
Венчала стол картошка, печеная на камнях сауны. Это фирменное блюдо «банной стаи» было изобретено случайно, но все оценили его по достоинству. Запах пекущейся картошки в сауне оказался очень кстати, а когда за столом горячий кусочек ее, да с румяной кожурой, искупать в сметане и отправить сразу за рюмочкой перед маленьким хрустящим огурчиком, организм переполняется самыми благими намерениями и располагает к дружеской беседе.
— Ну! Ты, Степаныч, пропал, конечно! Полгода прогулял! Грязный ходил без нашей бани. Выговор тебе! — ворчал главарь стаи Мотя. Он, как старший по возрасту и «отец-основатель», пестовал разношерстную компанию просто хороших людей, собирая их на помывку.
— Как ты сейчас? Расскажи, — степенно поинтересовался Александр.
— Ну, как, как. Работаю сторожем на пилораме, птичек кормлю, привык я к ним уже. Такие забавные! Они, как осень начинается, так до весны за мной хвостом. А летом только иногда заглядывают, деток растят. Еще рисую. Я теперь все время рисую.
Тут оживился Валера. Он неплохо разбирался в живописи и имел хорошие связи в этих кругах.
— Ты показал бы мазню свою, Айвазовский! Поднял бы настроение, мы ведь тоже с юмором.
— Да я захватил. Кому же еще показать, как не вам, я ведь один живу.
Компания оживилась, на столе освободили уголок, постелили газету, развернули рулон из пачки листов. Все шутки разом стихли. Несколько минут стояла напряженная тишина, а когда последний лист лег сверху, Валерка хриплым голосом сказал:
— Сидеть! Ждать! Я быстро.
Он торопливо натянул джинсы на мокрое тело, потом свернул листы в рулон и, путаясь с футболкой, зашлепал по лестнице.
Через двадцать минут, возбужденный и радостный, он ввалился и с порога закричал:
— Ну что, Степаныч! Продаешь?
— А что! Продам! Для людей вроде рисовал, лист только себе оставлю.
— Тогда лови! На стол шлепнулась небольшая стопка долларов и раскрылась веером.
Мотя уронил бутерброд (конечно, колбасой вниз), а Назим переполнил апельсиновым соком стакан и теперь наливал сок в тарелку с солеными огурцами.
— Гарик извинился, что сейчас подъехать не может, просил завтра к нему зайти, или, может быть, он к тебе заедет? — продолжил Валера.
— Я Гарика знаю, он у меня на осмотре был. — сказал Назим. — К нему на прием художники со всей России попасть пытаются. Ну, ты даешь, Степаныч!
— Краски теперь куплю, — отвечал тот, собирая деньги. — Давно хотел краски и кисти купить, а они дорогие! Попробовать хочу. Никогда красками не рисовал.
— Ты хоть деньги пересчитай.
— На краски хватит!
— Ну, паршивец! — в устах Моти «паршивец» была самая большая похвала. — Какой был, такой остался. Ничего его не берет.
— Да! Я хотел его к себе замом пригласить, а он — художник, — задумчиво сказал Александр.
Домой Степаныч ехал быстро, рядом на сиденье подпрыгивали новенькие кисточки, краски, рулоны холста и прочие инструменты.
Он уже видел все в красках: вокруг покосившегося домика — изумрудная зелень, между бревен пробивается бледный мох, солнце почти зашло и разукрасило все сказочными оттенками, а в окошке… Стоп! Что же в окошке?..

***

Снег звонко скрипел под новыми валенками, дорога из магазина казалось короткой, по дороге надо было многое рассмотреть. Взгляд у Степаныча стал цепким, он примечал строение предметов, людей, животных, игру света и тени. Но главное — ухватить суть вещей. В сумке брякал кефир, банка горошка, сало для синичек, крупа. Птицы стайкой летели за ним. Присаживались на ветки кустарников, иногда на плечо или даже на голову Степанычу. Перед магазином сидели старушки.
— Вон, бобыль идет! И никому он не нужен! — раздался сзади голос соседки.
Эти слова прямо толкнули его в спину. Он еле удержал равновесие.
— Не нужен! Никому я не нужен, — вертелось в голове.
На следующий день захандрил Степаныч, ноги опять стали ватными, онемело лицо.
— Завтра дежурство, а послезавтра съезжу к врачу, — думал он.
Но к вечеру началась жесточайшая простуда, температура, озноб. Через день он опять не смог вставать, придвинул к себе чайник с водой и лежал, безучастно глядя в потолок. А в голове у него все крутилось, как в сломанном граммофоне:
— Не нужен. Не нужен.
Сколько лежал он так, неизвестно, но ночью начались у него перебои с дыханием. Он делал вдох, потом грудь переставала слушаться, перед глазами всплывали цветные круги, потом они исчезали. Наступала темнота. Все проваливалось. Снова вдох… Сознание выныривало, словно из глубины. Медленно выплывали очертания предметов.
— Будет ли следующий? Или этот уже последний? — думал он каждый раз.
Стук в окно вернул его к действительности, с трудом повернув голову, он скорее догадался, чем увидел — птица.
— Птица в окно … плохая примета, — проползла вялая мысль.
— Стоп! Это же мои… соколики!.. Голодные!!!
Одним рывком опустил ноги с дивана. Ноги не чувствовались совсем.
— Я сейчас, сейчас, — бормотал он. Порыв поднял его, но он понимал: надо бороться. Непослушной рукой сгреб крошки со стола и начал вставать. Он оперся на стол, ему удалось приподняться, потом еще немного. Теперь до стены всего два шага.
— Если упаду, уже не подняться. — думал он — Орлы мои! Иду! Голодные мои, ждут меня!
Шаг, еще шаг. Степаныч покачнулся оперся, на стену и застыл согнувшись.
— Надо выпрямиться, надо, надо, я дойду!
Шаг, еще шаг, вдоль стены идти легче. Он открыл дверь, холодный воздух ударил его в грудь, вслед за ним влетела вся его команда: синицы, поползень и незнакомый снегирь.
— Клюйте, соколики. Я еще сейчас принесу. Он раскрыл ладонь, птицы толкались у него в руке, клевали крошки, запрыгивали на плечи, поползень прошмыгнул к нему в рукав и выхватывал крошки из этого убежища, потом забрался за воротник, под рубашку и крутился там горячим комком.
Внезапно грудь у Степаныча отпустило, как будто упало что то. Он с наслаждением вдохнул… и морозный воздух над поселком разрезал его торжествующий крик:
— Нуууууужеееееен!

***

Вскоре он снова сидел за круглым столом. Каждое движение руки отдавалось болью и было маленьким подвигом, но он с наслаждением совершал его.
Постепенно на листе бумаги перед ним оживало лицо женщины. В еле заметных морщинках вокруг губ ее читались печали прожитых лет, а в глазах виделись ум и огромная преданность, в уголках прятались смешинки, а еще нежность, и терпение, и все, что нужно мужчине от женщины.
Он знал, что скоро встретит ее, очень скоро, и она знает это. Она ждет его, только его, давно ждет.
И знал он каждое слово их первой беседы. В конце разговора он спросит:
— Я у тебя останусь? Или ко мне поедем?
А она ответит:
— Мне все равно. Только вместе, всегда вместе! Ладно!
Сейчас он закончит рисунок, положит его поверх остальных. Аккуратно поставит карандаши в большой синий стакан, выйдет из дома и просто поедет.
ЗА НЕЙ.