Вот она глобализация – во все края, во все поля и щели: не знаю, где бухали мои папаня и деды, а я вот завёл привычку нажираться в суши-барах. Могу себе позволить. Я – маленький Токио, если можно так выразиться.
Дюжина кружек зелёного бамбукового пива плюс немного сакэ – и вот я в зюзю, а мои мозги – тофу, лежу мордой в стол (мне можно – я тут постоянный клиент, у меня есть скидочная карта) и пускаю слюнки по площади. Стол периодически протирают милые узбечки – это единственное, чем они могут себя занять в пустующем кафе, пока оно не закроется, а произойдёт это только в шесть утра.
К утру меня растолкают, я нюхну коксу в сортире и поеду на работу в Мэил.ру, где приму душ и вообще приведу себя в порядок, и вновь начальство будет мною довольно – а почему бы и нет? – моей пунктуальностью, моей работоспособностью.
Мне тридцать, и я давно не саратовец – теперь я москвич, гордый москаль, птица высокого полёта. Я, что называется, – офисный планктон, и меня в моём аквариуме кормят хорошо. По меркам столицы Российской Федерации я зарабатываю гроши, но даже эту мелочь я тратить не успеваю – всё ссыпают и ссыпают деньги на карточку, ещё и ещё, но грех жаловаться – не так ли? Россия – щедрая душа. В общем, вышло так, что я всем полностью укомплектован, обеспечен, благонадёжен и метросексуален. Вроде, это называется “яппи”. Вроде, я должен быть счастлив. Но это не так. Вроде.
Семь лет назад самолёт в саратовском аэропорту всё кружил и кружил по взлётным полосам, будто и вовсе не умеет летать, будто прямо сейчас прямо на своих колёсиках покатит прямо через лес до самой Москвы. А может, покатает кругов этак пять, а потом вернётся к терминалу, и голос капитана объявит: “Ну, всё, саратовцы, по аэропорту Гагарин покататься – всё равно, что Москву увидеть. Благодарим, что воспользовались услугами Саратовских авиалиний. Забирайте ручную кладь и – по домам.”.
Так или иначе, самолёт взмахнул оранжевым крылом, и вскоре я был дома, ну, то есть, в Москве. Столица Родины нежно приняла меня в объятия, встретив, как по заказу, моим любимым ливнем с грозами, а шасси приземлились мягко-мягко, с ювелирной точностью, и как будто даже слегка погрузились в ровный, отдающий паром асфальт.
Гладко стелешь, Москва! – присвистнул я тогда.
И больше к тётке (ну, то есть, к маме), в глушь, в Саратов я не возвращался, а по нерезиновой ходил отныне и вовеки гладко-чётко-ровно, пританцовывая, и лишь иногда припадая к земле при хорошей погоде, чтобы чутка поотжиматься.
Я первым же делом подарил бомжу подаренные мне мамой на двадцатидвухлетие кеды, а наполовину выданных мне на жизнь денег прикупил нормальные ботинки в ЦУМ’е, чёрные, лакированные, чтобы солнышко в них отражалось. Чтобы, стоя на остановке, я смог бы станцевать чечётку – уж больно люблю я старые американские мюзиклы. И при этом каждый раз, когда я так делал, какая-нибудь проходившая мимо девушка обязательно смеялась надо мной, показывала пальцем, называла придурком, а потом мы ехали к ней, и я с упоением трахал её до рассвета, наконец-то дорвавшийся до нормальной человеческой жизни. Каждый. Раз.
Вот так, уже через несколько часов после приезда в Москву из вонючего Саратова я стал альфонсом, и ни единого дня, из проведённых здесь, я ни в чём не нуждался. И всё мне подавали на блюдечке с голубой каёмочкой, причём зачастую это были недешёвые шлюхи в ошейниках, на поводке и с ободком с кошачьими ушками. Как так получилось? Да потому что я заслужил. Почему? Потому, что я так решил. Всё-таки, у вселенной есть уши, есть на что лапшу повесить.
С тех пор прошло семь лет, в чём-то сладких, где-то – окаянных, но каждый год, точно, сам шёл за семь. Было всё. И вот, когда я уж было решил, что меня уже сложно чем-либо удивить, раздался будильник. А удивительно было вот что:
- Шоооууу-тааааайм!! – прокричал у меня из телефона Сумасшедший Фрэнки, и я тут же вскочил, как будто в армии.
Хороший, всё-таки, у меня будильник.
Я не сразу понял, где я нахожусь, и потому на мгновение испугался. Но тревога оказалась ложной – я был у себя дома, у себя в кровати – именно к такому пробуждению я и не привык. Поглядев на телефон, я понял, что меня разбудил и не будильник вовсе, а телефонный звонок.
Какая сука звонит в субботу утром?! – подумал я, и взял трубку, одарив неизвестного собеседника своим чётко поставленным сладостным “Алео”.
Слово за слово стало понятно, что это мне позвонила моя школьная любовь, с которой мы учились в старших классах, а потом и в институте. Девушка также известная как Бестия. A. K. A. Она рассказала, что приехала в Эмск по делам, все делы она вчера кончила, а сегодня хотела бы потусить со мной – самолёт у неё только в ночь на понедельник.
Сказано – сделано, мы забились встретиться в центре, естественно, у памятника Пушкину. Я принял душ, принял кокс и сел за баранку. Через час я уже присел на скамейку рядом с Бестией. За те семь лет, что мы не виделись, она в одно время как будто бы изменилась, и в то же время как будто и нет. Скажем так, те немногочисленные изменения, что произошли с её лицом, телом и образом вообще как бы особо подчёркивали, что по большей части она и не изменилась, хотя должна была б – я же изменился. В корне изменился.
Тощая, костлявая и несуразная тогда, сейчас она выглядела девчонкой-первокурсницей из Задрипенска, которая зачем-то напялила мамину шубу, в которой просто утопает. Тогда, когда она носила рваные обтягивающие джинсы, тонкие поношенные маечки, открывающие животик и пупок, а также – короткую причёску под мальчика, её тело притягивало. Теперь же оно казалось просто-напросто несуразным. Как будто к нему перестали выходить обновления, и оно к этому году окончательно устарело морально и вышло из моды.
А её смугловатая кожа с жёлтым оттенком неприятно бросалась в глаза в центре зимней заснеженной Москвы и наводила на мысли о какой-нибудь болезни.
И очки – огромные и толстенные очки, из-за которых её глаза выглядели раза в три больше. Её красивые бледно-зелёные глаза. Сама она от этого походила на инопланетянку, с фасеточными глазами мухи. Своеобразную, надо сказать, инопланетянку.
Посреди скуластого лица откуда-то вдруг образовались выпирающие в стороны щёчки, которые сейчас на морозе были красны словно катафоты, длиннющие и паршиво крашенные в бордо волосы казались дешёвым париком, и всё та же пышная лоснящаяся шуба как будто с чужого плеча – всё по отдельности в ней было некрасиво и неприятно глазу. Всё вместе это складывалось во что-то, чёрт возьми, витиеватое и чудное. Мне сразу же захотелось её засосать и трахнуть. Что тут поделаешь – Бестия.
Я вышел из авто, достал букет, поправил шарфик и направился к ней – я ещё на подъезде узнал свою Бестию. Она сидела нога на ногу, в колготках телесного цвета и туфлях на огромных каблуках зимой, на губах – ****опомада, вся припорошенная снегом, словно прифигевший от жизни голубь на жопе, ела картошку-фри с сырным соусом и разговаривала по AirPods.
- Нет, лапушка, смотри – у тебя рассказ про эмансипированную ведьму, ведь так? Но при этом она у тебя летает на метле. А ведь метла – это фаллический символ. Да. Не надо, чтобы у неё что-то было между ног, лучше, чтобы она сама погружала себя в летательное средство. Пускай она летает у тебя по небу в ванне. Да.
Услышав её разговор, я прифигел от слова “совсем”.
Не переставая разговаривать, она мне кивнула, взяла из рук букет, и так глубоко в него окунулась и так шумно затянулась, как будто ожидала, что я опрыснул цветы какой-нибудь наркотой.
- Привет, – сказала она, но я не понял, что это уже мне. – Привет, – она повторила.
- О, привет! – опомнился я.
- Извини – моя ученица, – пояснила она, поднявшись и стряхивая с себя снежную перхоть.
- Ученица? – не понял я.
- Да, веду в Саратове литературные курсы.
“Литературные”? “Курсы”? У меня в сознании эти слова во что-то единое так и не слились, и потому я невольно передернул плечами, чтобы выкинуть это всё на фиг из головы.
- Красивый букет.
- Ну ещё бы.
Она взяла меня под руку, вся такая пушистая как куница, и ароматная, словно фэшн-мафия пытала её, топя лицом в ведре с духами, и мы отправились на променад.
Сначала мы отправились во французский ресторан Жан-Жак, где она впервые попробовала лягушачьи лапки и улиток. Я баловался винишком и немного припаивал и её. Всё это время она рассказывала что-то там про литературу, про её работу при колледже и про каких-то наших одноклассников, про существование которых я уже успел позабыть. Кто-то женился, кто-то кого-то от кого-то родил, а кто-то умер, пуская бензин по вене, – да мне было по барабану. В общем, я просто улыбался и благосклонно кивал на все её речи. В голове у меня в это время звучала только старенькая песенка Селены Гомес: “I. I love you like a love song. baby”.
Потом я отвёз её в ГУМ, где мы первым делом, конечно же, ещё поели. Кормить женщину – это святое. “Кормить женщину” – как вообще Библию издали без этой, самой главной заповеди?
Далее прошлись по всем этажам и всем пассажам, прикупили ей шарфик, серьги, духи, может, ещё что-то – не помню. Потом покатались на катке на Красной площади, завалились на пару часов в VR-клуб – она никогда раньше не пользовалась шлемами виртуальной реальности, – а потом снова пожрать, на этот раз уже в Пушкинъ, в зал Библиотека, раз уж этой Бестии так нравятся книжки.
На ночь думал перенести культурно-мультурную программу в какой-нибудь ночной клуб, но моей провинциалке и этого всего с лихвой хватило, каблуки уже плохо состыковывались с ледяной поверхностью Москвы, так что мы поехали ко мне, типа на боковую.
После всех возлияний в течение дня я уже с трудом вёл машину, благо у меня и квартира в центре и сам центр вечером субботы встал, так что двигались мы еле-еле, и чтобы попасть в ДТП надо было ну очень уж постараться.
По дороге Бестия прикорнула и устроилась головкой у меня на плече. Я периодически занюхивался её волосами – аромат пьянил ещё больше.
К полуночи мы всё-таки оказались у меня дома. Только-только заснув в машине как следует, Бестия была резко разбужена, а потому, одновременно только вырванная из мягких, цепких и тёплых объятий Морфея, вся разморённая, но при этом же доведённая, хоть и к ночи, вином до кондиции, она вся из себя танцевала, пела, периодически повисала на мне, и никак не могла остановиться, требовала музыки танцев и продолжения банкета.
Я включил Infected Mushroom, и она прикрикнула:
- Танцуют все!
Как на картине “Три возраста женщины и Смерть” в ней одно время совместились та несуразная пятнадцатилетняя нескладушка со школьной дискотеки, прекрасная тридцатилетняя девушка, дико зажигающая посреди моей квартиры в полутьме и блёстках диско-шара, и та шальная императрица, что зарождается в каждой женщине стоит ей выйти из материнского лона. И Смерть.
Бестия в танце сбросила с себя шубу – под ней оказался розовый свитер, как будто бы нагло сорванный с какого-то ребёнка, и коротенькие джинсовые шорты, бывшие раньше штанами. Я выключил свет и включил неон. Её танец был одновременно пьян и туп, но при этом походил на дикие пляски индонезийских папуасок, танцующих что-то типа “танца семени”, чтобы пошёл дождь и оплодотворил собою землю. При этом она оставалась в каблуках, и тем самым, выплясывая, создавала подобие чечётки, что мне импонировало. При этом она, конечно, портила мой пол, но мне было плевать. Извиваясь Ехидной у моих моргающих ламп, Бестия походила на мираж, на ночную фату-моргану среди звёзд.
Несколько раз она как бы внезапно оказывалась передо мной, и я одновременно чувствовал и её приторные духи, и её естественный аромат, в котором (Мне казалось? Я по пьяни ощущал только то, что хотел?) я явственно разбирал тот запах, которым пахнут женщины между ног при возбуждении.
Глядя на танцующую неё, я снял и повесил свою верхнюю одежду, поднял с пола и пристроил её шмотки, после чего присоединился к танцу, тем более что как раз началось некое подобие медляка. Движение, другое, она провела пальчиком по моему кадыку и подбородку, я придержал её бедро, она дала мне шутливую пощёчину, я в шутку отвернул лицо как бы от удара, а потом я её поцеловал.
Тут компьютер показал синий экран смерти, и музыка исчезла. Бестия больно оттолкнула меня одними лишь пальцами меж рёбер.
- Что ты делаешь? – спросила она, вмиг посерьёзнев, нахмурившись и как будто протрезвев.
- А что? – включив “режим Буратино”, тупо спросил я.
- Я замужем.
В этот момент передо мной как будто встала уже другая девушка – вот ей точно было тридцать, пьяненькая школьница со вписки вмиг куда-то испарилась.
- И что? – вновь так же тупо спросил я и опять полез к ней с поцелуем, но теперь она оттолкнула меня уже со всей силой; я, будучи конкретно пьяным, даже чуть не упал.
Мы стояли друг напротив друга. Мы молчали.
- Я думала, ты не такой. Но я ошибалась. Я пойду, – сказала она и направилась куда-то мимо меня, но я её не пустил.
Бестия вырвалась из моих лап, спешно подошла к окну, взяла сигарету и спиною ко мне закурила.
- А мне наплевать! – вдруг заорал я, как истеричка; я сам не осознавал, но этот визг копился во мне весь день. – Мне плевать, что у тебя в сраном Саратове есть муж! Да хоть дети! Дюжина! И тьма племянников! Я – здесь! И я заслужил!
- Заслужил…! – хмыкнула она, не оборачиваясь, и передёрнула плечами.
- Заслужил…! Заслужил!! Тебя! Мне недодали! Вся жизнь и ты в частности!
- Чего-чего?! – она резко обернулась, сбив горящий краешек сигареты об штору. – Ты посмотри на себя! Чего тебе это недодали?! Чего у тебя нет…?! Жалуется он…
- Всё да не всё! – я резко развёл руками. – Я как Джинни из Аладдина – я могу исполнить любое желание…! Кроме любви.
- Ох, опять… да сколько можно…?
- Не опять, а снова! Я же любил тебя, курва ты стрёмная! Ты первая девушка, которую я поцеловал! Помнишь?! На выпускном. Я в коленях у тебя валялся! Я писал тебе стихи! И что потом?! Через год, в студенческой общаге, я вынужден был слушать через стенку, как тебя трахают!
Она с силой зажмурила глаза, будто прогоняя из головы отвратительный кошмар имени меня, и опустила голову.
- Я, можно сказать, приехал в Москву, чтобы доказать всем – тебе и мне, – что я лучше всех, кого ты знала. Я. Здесь. Только. Из-за. Тебя. Ради тебя! Я достиг всего! Ну, почти… я ещё в процессе. И всему причина – ты! И, знаешь что?! А? А??!! Ты всё это время была не моя! Я, ****ь, летал в Исландию на арендованном частном самолёте, а ты в сраном Саратове строила своё вонючее мещанское счастье с мужем, ипотекой и планами о детях – что, я по-твоему, не сталкерил тебя? Я рвал жопу, я строил карьеру только ради того, чтобы ты увидела, кого ты потеряла… как в той песне с выпускного. И вот ты у меня дома, в моей квартире, в моей квартире в самом что ни на есть центре, мать её, Москвы! И ты мне тычешь в лицо каким-то там мужем?! Да я в любой момент могу его чеченам заказать, и никто никогда не найдёт его труп, и мне ничего не будет за это! Слышишь?! Есть ты, есть я, есть Москва – и мы все в кои-то веки вместе…!
Признаюсь честно, на этом моменте я так выдохся, что аж рёбра сжали лёгкие, будто я нырнул с высоты в ледяную воду солдатиком.
- Ты. Мне. Должна, – на трёх выдохах выдавил я из себя.
Бестия глядела не моргая. Затем она сняла очки и положила их на подоконник, потом она стянула свой паршивый розовый вязаный свитерок, сразу вместе с маечкой под ним. Осталась лишь в огромном, тоже розовом, дешёвом лифчике. Расстегнув и отбросив его, она оголила свои грудки третьего размера, которые тут же обвисли. Потом, так же молча, расстегнула и стащила шортики, под которыми оказались тёмно-синие кружевные трусики. Глядя прямо мне в глаза, не прерывая зрительный контакт, она порвала на себе колготки, разделив на две половинки, порванные края которых обмякли у неё на бёдрах, затем стянула и отбросила, скомкав, куда-то в темноту и трусы. Толкнув пяткой в сторону стоявшие рядом туфли, она осталась в одних лишь рванных колготках. Вся её поза и выражение лица как будто говорили: “Давай, фашист, делай со мной что хочешь – всё равно не сдамся”.
Я стянул с себя свитшот, оголив накаченный и загорелый торс (не БалИ, а БАли!), и подошёл к ней, и взял за подбородок и подтянул к себе. Она ответила. Но это было совсем не так, как на выпускном – я-то помню – я тринадцать лет носил на губах то ли призрак, то ли выкидыш того поцелуя.
Потом я развернул её и нагнул к подоконнику, вставил ей раком, уверенно положив пальцы на любимые торчащие косточки таза, как будто специально спроектированные под меня, и повёл этот “космический корабль” до седьмого неба и далее.
Я много лет ждал этого момента, а потому боялся быстро кончить, так что я ещё утром решил, что если дело всё-таки дойдёт до соития то впервые в жизни при сексе буду представлять как страдают, тяжело болеют и в муках умирают мои близкие, лишь бы продлить этот процесс, но тут внезапно осознал – у меня же нет близких, и я спустил в неё. Клянусь, в эту секунду мы были одним целым в плане мыслей – мы оба подумали: “Ну почему без презерватива?”.
Вся Краснопресненская набережная услышала два её истошных звукоизвержения, больше похожих на коровье мычание. Отдышавшись, я вынул. Ещё несколько струек брызнули на пол. Высунувшуюся из окна Бестию пробило ещё несколько спазмов, после чего она совсем растеклась по подоконнику. Я сел по-турецки на пол и заворожённо, как бы в трансе, в бликах диско-шара ещё некоторое время заворожённо взирал, как её внутренние соки стекают по её ногам.
Через какое-то время её зад и ноги исчезли из моего поля зрения. Я, сидя на полу, глядел на стену под подоконником, слушал, как моя школьная любовь собирает по комнате свои разбросанные вещи, потом она подмылась в ванной и оделась.
- Я закажу такси, – сказала она и вышла из квартиры.
Я думал раньше: секс – это любовь тел, а любовь – секс душ. Какие возвышенные мысли… А в результате я стал просто насильником.

Я тринадцать лет холил и лелеял мечту заняться с неё любовью, а в результате я изнасиловал наши души.

***

После этого случая я написал на работе заявление по собственному желанию. Мне тут же все начали советовать, куда перевестись и даже начались звонки и письма на электронную почту с приглашениями на работу, но я всем вежливо отказал, объяснив, что покидаю город. И не в Питер.
Квартиру продал за бесценок молодому парню с работы, которого военком умудрился на год выцепить в армию, и теперь он вынужден был жить и ночевать прямо в офисе. Ему же хотел передать номера и контакты всех моих грустных шлюх. Сказал ему, чтоб он им сообщил, мол, он “от меня”, то есть, как бы предоставил ему промокод на скидку, но парень вежливо отказался, объяснил, что его ждала и дождалась девчонка, и они вместе заедут на уже бывшую мою хатку. К слову, его жинка была уже на седьмом месяце.
Я вернулся в Саратов, к маме, и стал жить вместе с ней – она у меня уже старенькая, ей надо помогать. Устроился учителем в свою же школу. Стал единственным учителем-мужчиной. Учительницы, от проходящих практику студенток педа, до мадам за шестьдесят и далее – все строят мне глазки и постоянно носят мне и маме на дом пироги собственного “сочинения”. Я взял на себя сразу несколько предметов – тяжело, но что поделать – специалистов мало, на учителя никто учиться не хочет, работать в школе тоже всем почему-то невмоготу. Все в эту Москву спешат зачем-то. Или за чем-то. Тьфу на эту вашу Москву – ноги моей там больше не будет! Суета сует.
Ещё я при школе спецкурсы собственного сочинительства веду. Например, журналистику и писательское мастерство. Скоро школьную газету будем запускать, а потом и школьное телевидение, а далее по планам – ютуб-канал!
К слову, Бестия (её, кстати, зовут Зоя) попросила стать крёстным её первенца. Что ж, ради такого дела можно и покреститься.