Любовь моя, ты знаешь,
мне так холодно…
Сегодня я не спал, сминая в кровь глаза.
Я думал о тебе, ведь ты же там одна
в Москве,
А я - в туманном мраке Лондона.

Ты знаешь, мне так это надоело!
Я правда всё б отдал,
чтоб только быть с тобой.
Я б всё отдал, чтоб сердце не болело,
Чтобы душа нашла покой…

В туманном мраке Лондона безлюдно.
Пишу тебе, сверяясь по часам.
Ты знаешь, здесь до боли неуютно!
Согрей меня, скажи лишь, как ты там?

Но ты молчишь, и это неизбежно.
Когда успел я счастье упустить?
В командировках вечных, в беге, спешке
Лечу куда-то, не сумев тебя забыть.

Теперь работа - это не отрада,
А анестетик ноющей души,
Страдающей от Лондонского смрада.

Молю тебя, родная, - напиши!

Вот калитка, фасад потемневший и старый,
Чёрным озером блещет под снегом земля.
Дом родимый стоит, временами разграблен,
Доживает свой век, без тебя.
Больно, жалко смотреть на облезлые стены,
На сырые и бледные балки крыльца,
Дом-старик, опершись на гнилые перила,
Тускло смотрит белёсой глазницей окна.
Было время: горела в гостиной лампада,
Еженощно молилась старушка одна,
За здоровье детей, в шумном городе смрадном,
За отчизну свою, упокой старика.
Ей, отжившей свой век, ничего не осталось
Кроме стен, пропитавшихся жаром печи.
Дом - отдушина, тлен, дух старья и усталость,
Запах скорой кончины и кислые щи.
Времена, времена унесли за собою
Всю красу молодую, радость первой любви,
Лишь на полках алтарь, весь заставленный фото, -
Чёрно-белая память, и в жизнь проводник.
А на кадрах - семья, мать - краса молодая,
В свёртке держит малютку, касаясь платка,
Рядом - статный мужчина, в военной афганке,
То отец, что с войны не придёт никогда.
А на снимке соседнем - девица в халате
Лелеет, с восторгом в глазах, паренька,
То былая красотка, а нынче - старуха,
То старик, что покинул её навсегда.
Дом наполнился скорбью, напитанный бредом,
Полы его вымыты реками слёз,
И горькая память, застыв в чёрно-белом,
Покрыта лишь тёмной вуалью из грёз.
Никто уж не молится в свете лампадном,
Старуха покоится в те’ни берёз,
Никто не приходит к землице прохладной,
Лишь изредка рядом гудит водовоз.
А дом всё стоит, зимним холодом скован,
И стынет вокруг всё живое в ночи.
Уже не видать в нём уюта святого,
Не греть его стены теплом из печи.
Уж много веков он косит исподлобья
На свежие домики шумных семей,
И ходят легенды на каждом подворье,
Что в доме забытом живёт чародей.
Он грозно шумит, весь окутанный местью,
И вторят ему ледяные ветра.
Он зол на оковы, что борются с честью,
Мешая ему покорять города!
Не многим известно в деревне безлюдной,
Что злая легенда - пуста и слепа,
И в вечном забвении грусти безмолвной
Виною всему - времена, времена...

Ребристые холодные ограды
Атаковали сумрак чёрным полотном,
Неоднородным, рваным и безликим,
Хранящим взаперти полтысячи крестов,
Покрытых тонким льдом, как матовым стеклом,
Будто застывшие фарфоровые лики.

На них испарина, как на твоём лице,
Блестит,
Ничем не отличаясь от росинки.
Я помню образ твой, навеки позабытый
Другими, но, поверь, совсем не мной.

Шестнадцать лет тебя уж рядом нету,
И, вспоминая, - по щеке бежит слеза.
Вздымая вены, память требует ответа:
Неужто мы расстались навсегда?

В сокрытой боли нету осознанья,
Ты знаешь, время склонно врачевать,
Но новый год сдирает корку с раны,
Что уж навечно перестала заживать.

Не порастет травой к тебе тропинка,
Доколе мой не помутнеет взор, а сердце перестанет томно биться, -
Мне будет дорог каждый разговор.

Ты помнишь семилетнего волчонка,
Что утопал во страхе и слезах?
Твоя любовь во мне взрастила волка,
Он сгрызть готов, твой охраняя прах!

Я помню ночи, - смутно и тоскливо,
Слова: «Дедуль, мне страшно умирать!»
Ты улыбнулся, и внутри вдруг всё затихло,
И рана начинала заживать…

Дедуль, ответь мне, почему так скоро
Все разговоры превратились в монолог?
Я до сих пор гневлю за волю Бога,
Что уготовил столь короткий срок.

Как много мы с тобою не успели!
Не посетили Вену и Париж,
Не насладились аркой Колизея,
А ведь твердил: «Поедем, спи, малыш…»

Дедуль, я буду помнить обещанья,
Я всё свершу, чтоб только воплотить!
Я - плоть и кровь, ты - ангел с небосвода.
С тобой нет страха пережить и победить.

Кричать,
Когда на части рвётся грудь,
и лёгкие дерёт до кро’ви.
Молчать,
Когда нет мочи молвить,
И воли нет чего-то ждать.
Бежать,
Когда нет сил остаться,
Когда былое - горячо,
Когда родной решил расстаться,
Убрав надёжное плечо.
Удрать,
В надежде, что от гнёта,
На самом деле - от себя.
Спасаться, задвигать живое
В останки сумрачного дня.
Гореть,
Пылать, чтоб всё болело
И выворачивало суть,
Травиться, верить в благость неба,
Глотая глянцевую ртуть.
Страдать,
От скверны лезть на стены,
В надежде сжиться как-нибудь,
И никогда не ждать смирений
От тех, кто жаждет обмануть.
Предать
Себя, и тело - праху,
Забвенно в омуте тонуть,
От пыток разума и страха
Желая страстно отдохнуть.
От смрада жизни, вони люда,
Терзаний пагубных страстей,
От скуки встреч, бессвязных
думок, что тянут судеб канитель.
Сбежать бы от всего мирского,
Души лохмотья подлатать,
Наполнить миррой волю Бога,
Чтоб слаще было увядать.
Связать бы все фрагменты были
В одну тугую мононить,
Без мысли, мыканий и гнили
Себе позволить просто ЖИТЬ.

Он по жизни был малодушен.
Гордо шёл, не взирая на страх.
Он привык не заглядывать в души,
Проще так, чем с кошмаром во снах.
Он любил одну милую фрау,
Было время, - любила она,
Было всё,
Била жизнь из игольных проушин
Нитью стлав, не жалея мотка.
Было счастье и пенные воды,
Он мечтательно ждал, и нашёл!
В забытьё скинув тяжкие годы
Он с надеждой за чувством пошёл.
Вот Вам сердце моё, на ладони,
Не скупись, дорогая мадам!
Поцелуй же меня на пороге
Арабелла, я Блад-капитан!
Фрау щурила носик ехидно,
Светлячками в глазах огоньки
Били в разум, смеясь безобидно,
Но с коварною злобой внутри.
Капитан ошибался, вестимо,
Всё отдал, но не той, и не ту полюбил,
Невдомек, что стрела Купидона-мазилы
Угодила в созвездье змеи.
Не полюбит холодное сердце,
Не поддастся горячей крови,
Питер Блад всё же будет повешен
Мнимой верой, с надеждой в груди.
Капитан, ты безжалостно грешен!
Одержимостью чувства гоним.
Арабеллы отказ - безутешен,
Сдайся, воин, в плену у любви.
Безвозвратно потрачено время,
В безвоздушном пространстве из лжи
Между Марсом и девой-Венерой
Неприступные есть рубежи.
Год за годом, бывало, летели,
Что ни женщины, то - миражи,
Арабеллу герой неизменно лелеет,
Отрицая лукавой судьбы виражи.

Сегодня у Аида дел немного.
Какой-то праздник жизни, а не день!
Владыка явно хмур и недоволен,
Что к Зевсу праведная тянется артель.

Какое благостное вышло безобразье!
Никто не утопился, не убил,
В душе не встретил мрачное ненастье,
Соревноваться с братом - нету сил!

Аид от скуки лезет в документы,
Главу придерживая немощной рукой,
Всё верно, - стопкой сложены конверты.
Какой нелепый почерк, дьявол мой!

Коряво нацарапанные числа
Рукой дрожащей, - с единицы до семи.
Вобрать написанные смыслы
Возможно, лишь надев очки…

Ну, точно!
Это мы с Хароном
делили смертные грехи.
Под каждым пакостным пороком
Печать - «заверено, Аид».

Гордыня, этот - мой любимый,
Немало было гордецов,
Кто, почитанием гонимый,
Задвинул душу на засов.

Вторая - жадность, эко диво!
Здесь сэкономили чернил, -
Прочесть, о чём она гласила,
Навряд ли хватит глазу сил.

За нею - гнев, порок ужасный,
За разрушительность храним,
Немало он принёс ненастий
Всем, кто в сердца’ его впустил.

Другая - зависть, что за штука!
Здесь в строчки вписывал Харон.
Чтоб у него отсохли руки
С каллиграфическим пером!

А дальше - блуд (читай, как похоть),
Им одержимы все подряд:
Под юбку влез - в грехе по локоть!
Ряды мужчин - с билетом в Ад.

Чревоугодие - грязнее,
Конверт запятнан балыком,
Страдает им, кто повкуснее
Мешает разум с коньяком.

Вот дело близится к финалу,
Аид - подавлен и уныл.
Разбор греховного завала
Привёл его к упадку сил…

Сидит соловей в моей комнате тёмной
И тихую песню поёт о любви,
И где-то, в ночной тишине, с перебоем,
На улице томно горят фонари.
Он в клетке щебечет о рыцаре в латах,
О милой принцессе, что в башне сидит,
О злых королях, что на тронах горбатых
Великих драконов томят взаперти.
Он помнит, как в дивном саду колыхалась
Гонимая ветром, тревожно, листва,
Как в мрачной пещере из твёрдого камня
Данила создал воплощение цветка.
И где-то в каморке старик, умирая,
Оставшись без злата, трепещет от зла,
И сыну о мести, что злобно внимает
Толкует весь день, от зари до утра.
Соловушка старый, когда же настанет
И в нашей каморке иная пора?
И сильные руки великих титанов
Воздвигнут из пепла свои города.
И мир возродится, без гневного гнёта,
И рухнет надменная с плеч голова,
И снова с рассветом, под вишней высокой,
Победная трель твоя будет слышна.
Ты в клетке своей, мой родной собеседник
Томишься безвольно, а дом мой-тюрьма,
И не заслужил ты, ведь ты не Иуда,
Что предал когда-то пророка-творца.
Тебя отпущу я, но как быстротечно
Закончится жизнь пожилого певца
В том мире, где кровью напоены реки
Простых сыновей, что легли за отца…
Соловушка, помни, - покинешь однажды
Ты клетку свою, и взлетишь в небеса.
Но ежели трудно придётся на воле,
Тебя я приму, на пороге крыльца.

Держались за руку двое.
На пепле из прожитых лет
Чертили свои разговоры,
Давая безмолвный обет.

Один накалякал развалы,
Разгромы дремучей души,
Другая чертила кораллы,
Что волны качают в тиши.

Один нацарапал осколком
Пожары былых городов,
С ладони сдувая пунцовой
Холодный и бледный восход.

Другая добавила красок,
Багряного солнца тепла,
И первый застыл,
Беспристрастно,
Забыв, как проста красота.

Она рисовала, лаская
Цветами его наготу, -
Зажатое сердце расправив,
Прильнул он к родному лицу.

И не было прожитой боли,
И сдавленный вырвался вздох,
За руку держались двое,
Он - воин, она - филантроп.

Он путь свой, пронизанный горем,
С ней заново мерить готов,
Но душу военные годы
Закрыли на сотню замков.

Навечно пред сумрачным оком
Немые, в ожогах тела,
Товарищей мутные взоры, -
Душа вместе с ними мертва.

Он помнит, как трескались вены,
Под кожей кололо нутро,
Когда окровавленным терном
Сметались следы от костров.

Она не видала пожаров,
Лишь в печке семейной огонь,
Когда он, уставший и пьяный,
Забрёл к ней в крааль полевой.

Она приласкала, внимая
Невнятным словам беглеца,
О том, как же страшно жестока,
О том, как ужасна война.

Он медленно сполз на колени,
Прикрытые тканью платка, -
В ту ночь его сон был смертелен,
Ведь рядом была лишь она.

С тех пор они вместе, и ноет
Застрявшая в прошлом душа,
Навек он - бесчувственный воин,
Навечно она - сирота.

Пустота говорит безмолвно,
С пустотой можно петь и пить,
Пустота наполняет просторы,
В ней лишь сильно нельзя любить.

С пустотой не разделишь буйства,
Недосуг ей эмоций порыв,
Пустоте чужды острые чувства,
Она любит, что душам - претит.

Обожает она одиночек, -
Беззащитных любимцев творца,
В ком давно не горит огонёчек,
Кто страшится плыть без маяка.

Пустота обожает тело -
Мир глубинный, из страхов, обид,
Мир, который совсем неизведан,
Где страдальное сердце болит.

Пустота заполняет собою,
Человек ей не друг, не враг,
Хладнокровно вставляя обойму,
Пустота погружает во мрак.

И нет силы в сомненьях бороться,
Не пробиться в молчание души,
Пустотою обглоданы кости, -
Дотлевают останки в тиши.

Коль ты ждала, - меня уже не будет.
Пока другим жмут тушки пояса,
Мне на балконе отравляет горло
Седых дымов немая полоса.

Я жду успокоенья и ответа
От тех людей, чьи души были мне
Дороже пепельного утреннего света,
Ценнее блеска фонаря во мгле.

Растоптан чёрною подошвой сапога,
Надетого на ногу лицедея, чья пресловутая актёрская игра
По мастерству достойна Колизея.

Немая боль не требует прощенья,
Жесток неумолимости порыв
И вой, как-будто с хрустом рубят звенья
Души, чей потерялся проводник.

В пустом каркасе нету понимания,
Без сердца вырванного тело - ничего,
И ничего не значат бичевания,
Терзавшие болезное нутро.

Я как графин пустой - забыт и вылит,
И выкинут, подальше от греха,
И сок, что был во мне - давно уж выпит
Губами бранными и ртом без языка.