Почему так нравится нам то, что разрушает нас? (Флер. Зов маяка)

Ты для меня шёпот ракушки,
Со мной ты лишь в шорохах ткани.
Любить тебя сложно, когда втихушку,
Когда свет зари меня манит...

Любовь — это на всë тело эссенция,
Где неизвестность может опьянять, как ром...
Но проще устроить пытку на сердце!
Предвкушать, когда гранет гром.

Гром — аггравации основная эссенция,
Пыткой сердца является этот гром.
Принятие чувств — стадия номера терции,
Коль не любишь, дай проглотить её ком!

Дай же мне задышать!
Дай в сумерках города...
Разглядеть душ огни, в них убегать.
И сосчитать, насколько это дорого...

На ритм песен наложу свободу!
На треск волны легенд закон!
Свой огонь найду у небосвода
Под цепей разорванных звон...

Разорваны путы, страх сгорел в любви!
Сердце теперь заменено на душу!
И хаос его полностью разрушил...
Дав взглянуть на яркие огни...

Мой огонь серебристо-пурпурный
С уходом в потусторонне-голубой...
Тот, что называется лунным,
Расцвëл на прядях искрою шальной!

Мой огонь звучит, как переливы флейты,
Разбиваясь о волосы быстрым стаккато...
Не слушай, не внимай шлейфу
Той жизни, что рядом с судьбою заката.

Но послушай анализ влюблённой....
Я ведь каждый день смотрю на тебя.
Хочу помочь, но являюсь искушённой
На любовь, что далека от меня.

Я знаю, что в душе ты вираж,
Но нужно нервы крепкие сплести.
Так что не про чужого храма витраж,
А про крепкость его стекла уясни!

Знаешь, Солнце, а ведь мы похожи.
Ты каждый раз за горизонтом утопаешь,
Окрашивая кровью небесную кожу,
Ты Небу окунуться во тьму позволяешь.

А ведь ночь так прекрасна,
Она нашла отклик в наших сердцах.
Но всё это так напрасно,
Ведь это лишь астрофизика на небесах.

Но каждый раз вновь обретаешь ты силы,
Чтобы только сделать этот глупый шаг.
И поднимаясь абсолютно без ориентиров,
Ты возраждаешься и жизни ставишь шах.

Но на мат ты, к сожалению, не способно.
И как проклятие цикл повторяя в точь,
Ты открываешь в своëм сердце окна,
Чтобы снова их стекло разбилось в ночь.

Но всё же, осколки собирают облака,
Принимая твою кровь истинною красотой.
И тепло твоë поддерживает жизнь в веках,
Оно в душе останется со мной.

И может быть, это и есть причина жить?
Земля поворачивает бок, и ты его греешь.
И пусть хóлода тебе не победить,
Ты границы между ним и светом стелишь.

И по новой погружаясь за мóре, вдаль,
Ты знаешь, что вскоре глупо возродишься.
И опираясь на эту убеждений сталь,
Ты холода историй уже не боишься…

Хруст.

Этот звук разносился по комнате последние полчаса.

Низкий силуэт девушки маячил в полумраке, передëргиваясь. В ушах до сих пор звенели слова сестры:

«Я думала, мы вместе боремся!»

Короткие красно-чёрные волосы свалялись и больше походили на побитый временем парик, всё время падающий на глаза.

Она была похожа на изодранную кошку.

И хрусты усилились.

— Я боролась! — смахнув запутанную прядь, девушка с раздражением откинула хрустящую подушку и с ненавистью посмотрела на дверь, которой Ванесса так сильно хлопнула, и теперь, небось, в очередной раз плачет в коридоре, — Слышишь!? Мы с тобой одной крови! Мы всё ещё вместе! И боремся тоже вместе!

В уши сразу же просочился глухой грохот, на пополам с руганью из соседней комнаты и пронзительным дребезжание стекла.

Черт. Подушка попала в лампу, а соседу опять всё не то.



Перед глазами мгновенно сгустилась уже настоящая тьма. Только туманный свет уличного фонаря бесформенным пятном расползся по грязному оконному стеклу, бросая бледное отражение на нищее убранство комуналки. Злостно простонав и мысленно сосчитав до десяти, девушка обернулась. На золотистом ковре смутно мерцала россыпь замызганных осколков, оставшихся от небольшой лампы. «Спокойно, доверяй уму, не загрязняй душу. Beati pauperes spiritiБлаженны нищие духом. Просто возьми ночник, и всë будет хорошо» думала разновласая, пока взгляд блуждал по двери.

«Эти молитвы и очередное избиение уже превращаются в привычку... Но... Но мне больно! Мне больно, и это превращается в ловушку! — Ванесса рыдала. »

Рядом лежала прочная коричневатая коробка, служившая импровизированной тумбой.

Аккуратно переступив через перепачканное стекло, девушка опустилась на корточки возле коробки и, достав из еë недр простенький ночник, на полусогнутых ногах прошла к одной единственной белой розетке, вделанной в нижнюю часть правой от окна стены.

— Я говорила, что он тебе не пара, раз избивает, —сверкнул ток, и через несколько секунд в потëмок комнаты вклинился тусклый белый свет.

Хозяйка комунальной комнаты слегка улыбнулась маленькой лампочке, как только та обвила сухое лицо слабыми лучами и осторожно протянула к ней ладонь. Подушечки пальцев с погрызанными ногтями мягко коснулись гладкой пластмассы и плавно по ней заскользили, издавая едва уловимый скрежет. Взгляд начал стремительно рассредотачиваться, и девушка даже не обратила внимания, когда тонкая кисть сползла с округлого ночника на шершавую стену. Не обратила, но в яркой мере ощутила нахлынувшее отвращение, когда узкие пальцы запутались во влажной плесени.

Резко отдëрнув руку, хозяйка комнаты тут же распрямилась и принялась лихорадочно вытирать холодную ладонь о чëрную футболку без принтов. «Beati pauperes spiriti. Просто поспи, во сне нет никаких проблем» снова успокоила себя разновласая, хоть и с трудом. А затем, поправив короткие тëмные шорты, поспешно переместилась в противоположную часть комнаты. Рваное постельное бельë заманчиво светлело в уютном полумраке.

Но неожиданно слух прорезал мерзкий писк, а лицо искривилось при виде суетливой возни, которую испуганные крысы устроили на еë прогнувшейся раскладушке. Поджав пухлые губы и снова досчитав до десяти, девушка перегнулась через лежащую рядом коробку и достала старую подушку. Хорошенько отряхнув бурый квадрат от бренчяших осколков, разновласая кинула его в нескольких шагах от ночника и улеглась на пыльную ткань спиной, запрокинув голову на стену. А затем, успокоившись, застыла, будто чей-то безжизненный снимок, прикрыв большие тëмно-синие глаза. А в комнате осталась разлита только густая тишь, переплетëнная со мраком в поросших плесенью углах и тусклым светом маленькой лампочки. А под толстой синтетической тканью футболки ритмично вздымалась и опускалась небольшая грудь, делая искрасна-черноволосую живой для остального мира. Дыхание еле слышно слетало с приоткрых губ, вплетаясь в стойкое безмолвие, заполнившее комнату наравне с сумраком.



Однако слабым, еле ощутимым, как зовущий голос маленькой неизвестной жизни, в этой мгле брезжил свет дешëвого ночника. С этой жизнью и этим светом можно сравнить и еë существование. Блëклое и однотонное, подстать выцветшим обоям этих давящих стен, покрытых гнилью прожитых в пустую годов.Только родная сестра разбавляла его всю их жизнь. И из этой гнили, из объявшей еë мохнатой тьмы и из этого мерклого сияния теперь вытекала оглушающая тишина. Как ночь пару часов назад из-за горизонта. Вместе с этой ссорой. А звëздами в этой ночи проносились однообразные мысли девушки. Столь же далëкие и неинтересные, они несли безэмоциональные воспоминания о последних днях. Деньги на книги и вейпы кончились, хоть она и полностью продала первые...

«Вот увидишь, мы найдём там счастье! Как во всех книгах!»

...последняя еда была съедена ещё вчера, а горло пересохло от жажды. Завтра надо будет отдать последние деньги за комнату, иначе ко всем бедам добавиться ещё и отсутствие дома. А без него этом районе ожидает только…



Смерть.

Мучительная и ужасная. Такую только властям пожелаешьВ работе у власти вымышленные персонажи, которые не имеют никакого отношения к нашему миру. Да и город этот тоже придуман. . Впрочем, без денег ждëт тоже самое. На работе дают совсем мало. Девушка старалась отпускать малоприятные думы в эту тишину, пропуская беззвучие через себя, словно любимую музыку.



И неожиданным фальшивым аккордом в этой композиции вдруг стало протяжное урчание из живота и странные горячие импульсы, разлившиеся по костям и горлу. Разновласая слегка задрожала.

«Наркотики!? Что с тобой стало, Элла!»

«Ломка. Терпи, сама виновата» поëрзав на жëстком ковре, Элла запустила в него замаранные пальцы и принялась беспорядочно отрывать пыльные катушки, делающие его похожим на старый свитер. А ведь бабушка так любила вязать свитера… А внучка с такой радостью отрывала катушки… Сейчас воспоминания о деревне приносили лишь боль.

«И на кой черт мы сюда переехали! Жили бы в доме бабушки, но не-е-ет! — Ванесса облизнулась, прежде чем сказать следующее, — Это ведь была твоя идея...»



В комнате снова раздался противный писк и по полу зацокали множественные лапки. «Beati pauperes spiriti» в который раз напомнила себе Элла. Крысы продолжали носиться, рядом смердила плесень, тело тряслось под действием ломки, а пальцы, доставляя только больше боли, бередили старые воспоминания о бабушке, разрывая ковëр.

Beati puperes spiriti.

— Чëрт! — выкрикнула Элла, с размаху ударив по ковру, отчего крысы в противоположном конце комнате разом пискнули и хлынули по углам, — Достало! Господи, за что мне это?! За то, что я деревенщина, доверившаяся книгам?! Не могу я больше, Господи! Прости, если сможешь, но моя душа не чувствует никаких благ! Только разочарование… Я не могу успокоиться, мне тошно! И мой ум и бессмертие ничего не дают! Какой от них, блядь, толк?! — высказала в пустоту жертва книжной аферы и на ватных ногах отползла от стены.

А затем дрожащей рукой подняла с ковра грязный осколок. В нëм тускло отпечатался свет ночника и искрились оранжеватые лучи фонаря. Размером он был как раз с девичью ладонь. Сжав до крови нижнюю часть осколка, она поднесла его к левому предплечью… На стеклянных гранях играла тень, вены ясно посматривались сквозь тонкую, как папирус кожу, излучая странное спокойствие. Элла смотрела на них, словно на труп чужого человека — равнодушно, без страха. В этаком трансе с лëгким привкусом волнения. Или предвкушения… А затем перешла свою точку невозврата, перепачкав тонкий ковëр. Хм… А это не так уж и больно…

Говорят, что всё возвращается к началу. Рождение идëт к смерти, а та к новому рождению, если верить Библии. Когда суицидница родилась, то еë случайно уронили, и малышка оцарапалась о разбитую бутылочку, которую не смогла удержать в крошечных детских ручках.

Ей тогда еле удалось выжить.

Элла истерически засмеялась и резко прорезала аккурат по многолетнему шраму новую борозду, лязгнув по кости. Эта рана далась больнее, но кровь всë омоет. Она итак в самом низу и об этот же низ и царапается. Только на этот раз она не собирается выживать. Она сделала ещё надрез, на этот раз длинной с карандаш. И ещё и ещё… И пока сердце пульсировало в ранах, выливая оттуда поблëскивающую жидкость, суицидница похвалила себя за это решение. Нос защекотал сладкий металлический запах.

Вот она, смерть. Странно, что жертва сама приближает еë, да ещё и с таким остервенением. Но как же чертовски приятно, что эта жизнь сейчас закончится. Еë душа выдохлась. Сил сдерживать своë отвращение к жизни не осталось. И смерть уже не пугает. Какая разница, в каком аду жить? В следующем, если он существует, хоть подавлять себя не придëтся. Терять то всë равно уже нечего, а горячую липкую кровь столь приятно ощущать во рту и на предплечье… И видеть еë на осколке давно погасшей лампы… Элла перевела потускневшие глаза влево. И вдруг…

Руки показались такими беззащитными, как никогда.

Элла провела языком по ране, задев кожу зубами. Через секунду на нëбе начал стремительно засыхать солоноватый привкус, и по комнате прокатился ещё один смешок. Подбородок, точно душу, потянуло вверх, а глаза закрылись. Элла снова ударила себя по руке, чувствуя, как вены податливо рвуться под обагрëнным стеклом. И по всему телу разлилась…

Б-О-Л-Ь

Та самая боль, которая вытесняет всё, оставляя лишь желание… Жить.?

Внутри бухнуло. Грудь как будто заполнила куча стеклянных осколков. А желание никуда не делось… Только нарастало вместе с навязчивой пульсацией в венах.

Элла заставила себя встать на ноги. Мозги словно оказались в невесомости, а в глазах на миг потемнело. И пока с изрезанного предплечья безостановочной рекой текла яркая кровь, а пространство покачивалось из стороны в сторону, как корабельная палуба, она сделала несколько неуклюжих шагов прямо…



К небольшому пыльному окну, слившемуся с покрытой мороком стеной. И тишину комнаты, будто трещина стекло, прорезал протяжный скрежет оловянного шпингалета. Элла тяжело перегнулась через прямоугольное отверстие, прижавшись плоским животом к холодной шершавой поверхности и уперев локти в каменный подоконник. В рëбра что-то больно вонзилось, но она не стала убирать оттуда свой дешëвый билет в один конец.

Дымчатые потоки тут же набросились на исхудалые щëки, захлестали кровавыми и смольными прядями по зрачкам, путая волосы в густых ресницах. В носу почти сразу смешались никотиновый перегар, мощный запах мокрого асфальта, перемешанный со смрадом канализации. Элла прищурила глаза, старательно бегая ими по округе, пока в уши и шею врезались мягкие мошки и остужающий ветер. И вместе с его свистом слух начал до предела заполняться нарастающим рокотом многочисленных моторов, пыхтением смертоносных фабрик, слëзными мольбами о помощи и чьими-то тяжëлыми, прокуренными голосами, прошитыми трëхэтажным, как высота, откуда она на всë это глядела, матом.

Элла скривилась, больше не останавливая себя в гневе и осуждении. Всë равно она сейчас умрëт. В животе постоянно урчало и пузырилось, но спустя несколько минут она продолжала слышать только ритмичное шипение в ушах, похожее на безмятежный шум моря, уловимый в ракушке. Это стучало сердце, разгоняя горячую кровь по перерезанным венам. А ведь и в раковине слышится не плеск моря, а безостановочный ход собственной крови. Хотя… Чем кровь не море?



В человеке еë точно хватит на небольшое озерцо. Озерцо надежды… Прудик эмоций, мыслей и решений… А ведь всё это несëтся по крови адреналином, серотониномГормон радости и эндорфиномГормон грусти прямиком в миллионы дендритовОтростки, которые соединяют нейрон (клетку мозга) с аксонами (они соединяют между собой клетки мозга и остальные нервные окончания, которые расположены по всему телу) https://ibb.co/M72j1tN (Картинка взята из Википедии) А те, в свою очередь, присоединяет дентритический щипик к аксону, создавая мысли, и уже они рождают решения, посылая в рецепторы нейромедиаторыКороче, посылая нервные импульсы, а те заставляют другие клетки работать (Двигаться, переваривать, осязать, слышать, чувствовать и т.д. и т.п.) … Всё это в крови, нервах, голове… Всё это в ней. Она — и есть то море, что наполняет хрипящими шорохами всю глубину тишины, окутавшей еë убогие хоромы со ставшей домом для крыс раскладушкой и картонной упаковкой вместо нормальной тумбочки.

Не душа, не Бог, не счастье, а она сама. Это же так очевидно… Реагировать на нищую жизнь омерзением это нормально. Зачем же тогда жизнь, если в ней нет плохого, а только «Beati pauperes spiriti»? Не любить непригодную среду обитания и искать пригодную это нормально. Это и есть "счастье". В этом и есть смысл жизни, остальное люди придумали сами. Мы сами доводим себя до самоубийства и сами же осуждаем. И учим, что так делать плохо, но и не нужно стремиться к богатству… Из пересохшего горла вырвался ещё один безумный смешок. А ещё называем себя великими мыслителями! Пхахаха! Наш разум не идеален, он воспалëн от прогресса и религиозного бреда! И мы только убиваем себя своей философией! Нет зверя человека несчастней! Нет зверя человека глупе-е-ей!!! Ахахаха. И она даже поверила в это открытие. Как говорится, в простоте сила. Нет, ну а что? Звучит ведь неплохо… Потому что…

Потому что чем сильнее сгущается тьма, тем ярче в ней разгорается огонь. И раз уж всё возвращается к началу, то пора бы ей вспомнить, как те книги описывали денежные аферы. А потом уехать на полученные деньги в глухую деревню!

И там, возле смердящих предприятий, в тени серых изрисованных домов и среди полупустых парковок, разбитых алкогольных бутылок и пакетов из-под высококалорийного фастфуда угрюмо стояли неровно спиленные берëзы. То, что девушка с такой завидной внимательностью выискивала. То, что так утруждало еë тело, привыкшее к природе посëлков. Отныне эти берёзы станут маяком для её будущего. Она найдет живые берёзы. Кора их уже давно растеряла всякий намëк на жизнь, а от символа русской природы остались лишь только изъеденные муравьями пеньки, которые разваливались едва ли слабее вонючих домов в округе. Птиц не было слышно. Удушливый сквозняк растëкся по ободранной стене и испачканному ковру, потопил в себе покрытые мусором и кровью ступни и распустил по щиколоткам щекочущие мурашки. И именно он в следующюю секунду начал судорожно затягиваться коротким, но глубоким вдохом. Лëгкие обожгло едким запахом аммиака, а в горле запершило от гари, летающей по ветру. Между рëбер снова кольнуло, и на этот раз несуицидница вытащила оттуда окровавленный осколок. И в необъятное ночное небо, затянутое соломенными клубами промышленного дыма и полнившееся волнами пропахнущих городской грязью ветров, поднялся истошный вопль, усиленный эхом, в котором сплелись истерика и некое облегчение:

— Я, мать вашу, всё изменю!!! — еë голос, такой же прокуренный, как и у остальных, надрывали хрипы, разрывая голосовые связки.

А из груди в ор вырывалась вся боль, накопленная годами подобного существования, и освобождалось место для решимости, которая словно вода плевалась и кипела на огне перенесëнных страданий. И этот крик поднялся далеко ввысь, на крышу того же дома, коснувшись маленьких алых ушей Ванессы за секунду до того, как та решилась на роковой шаг в бездну. Эхо растворило крик практически в шëпот, больше похожий на собственную мысль, плавно обволакивающую голову…

— Я, мать вашу, всё изменю? — тихо-тихо проблеяла объятая трепетом суицидница и подняла загнанный взгляд к небесам, сжав между пальцами облезлый крестик, — Но что я могу? Разве у меня получится драться? Разве я создана для любви?



Там, среди серости ядовитых облаков и миражей ночной мглы вдруг появилась рваная прорезь, на секунду открывшая одну единственную алмазную звезду. Та будто подмигнула девушке, и оная, до боли сжав крошечный крест, второй рукой отпустила рваную мутно-белую манжету открытой блузки и потëрлась ободранной ладонью о синие обтягивающие джинсы с оторванными стразами. И неожиданно чернову́ю ночь прорезал звонкий свист, доносящийся с шаткого виадукаВиаду́к — транспортное сооружение мостового типа, возводимое из камня, железобетона или металла на пересечении дороги с глубоким оврагом, лощиной, горным ущельем. (Википедия) https://ltdfoto.ru/image/ebNVAW, и крыша под ногами начала слегка вибрировать в такт.

Сознание постепенно заполнил грохот колëс и пробирающий металлический скрежет. Редко здесь такое услышишь. Казалось, что поезд всë больше разваливается во время движения, но чем ближе он подбирался, тем целостнее и увереннее доносилось его пыхтение. Ещё раз просвистел диковинный для этих мест сигнал, и где-то между растаянными во тьме трубами фабрик начал стремительно проноситься разрывающий мрак силуэт, размытый яркими золотыми огнями. Далëкие слова, произнённые неощутимым спасителем, сами полезли на язык. Это знак! И если ей удастся перекричать поезд, то значит, что Бог поможет ей изменить жизнь!

— Я, мать вашу, всё изменю, — увереннее повторила брюнетка, но надтреснутый голос сильно заглушил шум, разлившийся от рельс, и ветер, будто пытаясь поддержать, смахнул длинные засаленные пряди с еë вытянутого лица, где на синяках ссадинах слабо сверкали мокрые дорожки, — Я, мать вашу, всё изменю! — громче повторила девушка, но громыхание поезда всё сильнее расщепляло еë жалостливый голос, словно желая посеять в юной душе сомнения.

— Я, мать вашу, всё изменю! — борясь за эту мысль, словно за собственное дыхание, бывшая суицидница наравне с поездом набирала всë больше громкости и убеждëнности:

— Я. Мать вашу. Всё. Изменю!!! — чеканя сокровенные слова, словно кузнец золотую монету, продолжала повторять девушка и резко сорвалась на истеричный крик, отпустив из серых глаз очередные слëзы, крепко уперев бледные кисти в худые бëдра и слегка согнувшись:

— Я, мать вашу, всё изменю!!! — воскликнув это, она сжала кулаки так, что в пальцах аж запульсировали удары собственного сердца, и в ладонях навсегда остались глубокие шрамы в виде волн, которые сейчас бушевали в её отчаявшейся душе…



А отчаяние рождает безумие. Безумие способно стать силой, а та дарит смелость. Смелость же позволяет понять, что каждый выпущенный крик способен действительно что-то изменить. Сломать и собрать заново что-то внутри. И чем сильнее страдания, тем громче этот крик.

Еë голос дрожал от напряжения, а тело норовило вот-вот слететь с края трясущейся крыши, но вместо этого оттуда слетели эти заветные слова, подхваченные тревожным ветром и победившие в громкости гомон рассекающего ночь поезда. А сама она, размазав солëные слëзы по изодранным скулам, сорвалась в обратную сторону, готовая ломать любые преграды, которые рискнут встать на пути..

И в этот момент и без того шаткий дом с грохотом, подобным тысячи поездам, обрушился.

Весь дом рухнул, погребя под себя множество жизней. Его взорвали. Просто у каких-то жителей этого дома была своя война.

Только среди пыли и обломков застыли два правильных решения, две сильные мысли. Одни принадлежали той, которая успела найти тот самый родной дом... А вторые той, кто несмотря ни на что поверил в себя. Всё было погребено, кроме мыслей и решений. Это и есть след. Это и есть то, что останется после жизни. Поэтому стоит выбирать только самые простые и верные. Они не обманут.

«Блаженны нищие духом… Ибо таковых есть Царствие Небесное»

Кадр...

Хороший кадр — это когда солнце светит под таким идеальным углом, словно оно подвластно фотоаппарату.

В кадр, наконец, попал луч солнца и короткое «щëлк» дëрнуло что-то и внутри.

Вот оно — то самое заветное сокровище: фото солнца, выжигающего по стали.

Стальное кольцо было возвращено обладателю, а ноги полетели в сторону причала, так и кишащего людьми.

Если так и подумать, то сейчас, сфотографируй Марта себя среди этих людей на причале, где солнце яркими стрелами отсвечивает от камушков, то кадр вышел бы красивый. Эти люди бы только усилили ту яркость, что даёт солнышко.

И чтобы это поймать, фоткать надо откуда-нибудь сверху и чуть наискось.

Марта бы была похожа на толпу по своей яркости.

Худые ноги в серых леггинсах под розовыми шортами и длинные тëмно-русые волосы, развевающиеся пышными кудрями очень ярко бы сверкали на фото.

И чтобы отличаться ото всех остальных на фото, надо обязательно поймать туловище так, чтобы с ногой была прямая линия, а фокус сконцентрировать на коротком малиновом жилете поверх серой толстовки, ведь когда туловище и нога идут по одной прямой, то верхняя одежда ложится так ровно, как будто она тоже подвластна фотоаппарату.

А ещё фокус можно навести на яркие зелëные глаза, это сразу привлечëт внимание.

Это было бы идеальное фото.

Марта закусила губу, остановившись посреди толпы.

Блин, а вот реально хочется поймать подобный кадр.

Она тут же оказалась перед самым носом у ближайшего высокого прохожего.

Но её вниманием завладело короткое и идеальное, симметричное собрание окрашенных в пшеничный волос, зачëсанных вверх на мягком овале лица...

И от одной этой укладки все внутри неопределенно забурлило.

Что это за чувство?

Марта нахмурилась и отчеканила:

— Сфотографируйте меня пожалуйста, — и в этот момент заметила пролетающую над его головой чайку, — Одну секунду!

Выдохнув, Марта улыбнулась и сорвалась с места подальше от этого парня.

Потому что чайка вот-вот пролетит над осенними деревьями в парке! Это же такие цвета, поймать её меж ветвей!

Руки, совершенно не дрожа, подняли фотоаппарат и..!

Она споткнулась.

Так что оставалось щëлкнуть не глядя!

Пусть и на траву, но обычно, когда падаешь без рук, то это уже не жесть, а натуральная сталь.

Особенно если ты девушка.

Щëлк!

Ваше лицо в кадре было бы неповторимо.

А какое ещё неповторимее: ваше или той, кто даже не почувствовала боли, упав лодочкой, лишь бы фотоаппарат в сторону не дëрнулся?

Почувствовала лишь то, что тело просто сжалось.

Не более...

Так что по поводу ответа на вопрос?

Ответ прост: неповторимее всех лицо все того же прохожего, когда тот подбежал.

Улыбка. Такая искренняя и понимающая.

С ней он аккуратно взял фотоаппарат с вытянутых над землёй рук...

...А её тело стало слишком непослушным, чтобы встать без чужой помощи, оказанной всё с той же улыбкой.

Однако, к сожалению, Марте, когда взгляд наткнулся на фотоаппарат, стало всё равно:

— Дай! — она цапнула его из рук парня, вызвав смех того, и поспешно глянула фото.

И выдохнула. Оно вышло шикарным.

Небо ярко задавало композицию кадру, где чайка закончила узор голых ветвей, острым росчерком застыв аккурат между их концами.

Марта обожала это. Особенно когда небо такое... Словно в летнее утро.

Солнце купалось в голубой бесконечности, раскидывая лучами белоснежную пену облаков.

Не слепящее, открытое чисто по-духовному, как картинки, нарисованные мамой в детстве и сохранившееся у неё.

Они несли в себе нечто чересчур родное и знакомое.

Что с характером еë матери не вязалось никак.

Это чувство родственной связи намного больше вязалось с чайкой, невесомо передавшей кусочек небесной бесконечности глянцевым, пусть и немного смазанным, ветвям...

Парень незаметно подошёл сзади, и Марта показала ему фото.

А её вниманием снова завладели эти локоны...

Казалось, протянешь руку — коснешься нереального полотна и сфотографируешь его с художником, потому что внутри от них забурлит.

Художник — это парень, который мог их так восхитительно укладывать.

— Прикольно. А Вы ведь Марта Старшевская?

Названная кивнула, совершенно не удивлённая.

А зачем знаменитому фотографу на это удивляться?

И мельком оценила одежду парня, пока внутри смешивалось два разных чувства: страсть к фото, самое сильное впечатление, вызывающее желание сделать ещё и странное бурление от вида этого парня, вызывающее учащённое сердцебиение.

Первым в глаза бросилась чёрная кожаная куртка и стерильно-белый свитер крупной вязки, плотно прилегающий к худому телу и...

Облегающие джинсы!

Это именно тот свинцовый оттенок, который так любила Марта!

Желание фотографировать и бурление, вызванное этим парнем смешались в одно, и она немедленно выдала совершенно другую, по сравнению с изначальной, просьбу:

— Можно Вас сфотографировать?!

— Нет.

Точно выключил само солнце.

— А... — Марта, зависнув на секунду, быстро расстроилась, — Почему?

— Вы попросили о другом, — на его губах прорезалась неестественная улыбка, а пальцы показали восхитительную фотографию в телефоне, где Марта застыла, подняв фотоаппарат над головой, а ногу над травой, очевидно, рвавшись вслед за чайкой, уместившей на краю фото между облаками на подлёте к сизой чаще на горизонте, — Может, такой знаменитый фотограф даст мне пару советов?

— Да это же!.. — он даже дымку какую-то серебристую добавил! — Это великолепно! И фильтр самое то! Большое спасибо! Это же самое то для осени! Это... Это то! То, что надо!

Солнце опять включили.

Марта улыбалась во все тридцать два и не упустила момент сфотографировать парня с телефоном в ладони на свой фотоаппарат.

У него дернулся глаз, но парень тем не менее выдал спокойное:

— Рад, что Вам понравилось, — и резко развернулся, — До свидания.

— До свидания!

Неожиданно Марта ощутила резко накатившую усталость.

А теперь пора бы и вздремнуть.

Потянувшись под солнечным водопадом, она поплелась в сторону дома.

...

Высокий маяк находился в конце причала, там, где начинаются скалы и лес.

Марта бы сказала, что маяк и причал, окрась их в серый — летим в космос, ракета и площадка для запуска готовы.

Причал из золотистого камня с черным деревянным покрытием в несколько уровней, как площадка, чтобы улететь и потеряться, грузный тëмно-красный фундамент маяка, что поддаст огню этой потерянности топлива и безмятежные, а порой очень гулкие волны, что разнесут эту потерянность по всему телу...

Действительно космос. Или потусторонний мир, где души умерших, например, её матери, никогда не покинут тебя.

И солнце здесь всегда, как в космосе или, если оно есть в потустороннем мире, то тоже там такое — смотрит прямо на тебя, потому что больше словно бы ничего и нет...

Но большее есть.

И Марта это точно знала.

Старую дверцу, ведущую внутрь маяка закрыть всегда было легко, а вот открывалась она с трудом и сильно скрипела.

Загадка.

Но она не разбудила отца, мирно похрапывающего в ближайшей комнате.

Он же всю ночь следил за работой фонаря.

И так из года в год.

Если бы Марту попросили интересно описать жизнь на маяке, то она бы ни за что не отметила спëртый воздух, который такой на пути в комнату, хм... Везде.

На лестнице, на кухне под лестницей, между картин кораблей у лестницы.

Только на втором этаже его нет.

Там очищенный от этого воздуха коридор, в конце которого распологался её диван.

Спать на кровати слишком неудобно.

Так что она бы только отметила, как блаженно вытащить ноги из кроссовок на очень мягкой и высокой подошве, как нежно их касается воздух и...

Кхм.

В общем, ей нравилось, когда ногам было приятно.

Поэтому Марта смазала мазоли на пятках прежде чем завалиться спать.

...

Ей приснился сон...

И чтобы вы знали.

С любовью, всегда подаренной лишь отцу, мама рассказывала ему, что есть легенда, будто некоторым людям сон снится всего раз в жизни и только о том, где они встретятся...

Со своим соулмейтом!

И они с ним найдут настоящую любовь.

А также мама сказала отцу, что они соулмейты, и больше им никто не нужен.

Даже Марта?

Значит ли это..?

Что у её родителей была настоящая любовь! Судя по маминым словам, они соулмейты! Раз так, то она просто обязана это перенять!

Человек, что делит с тобой не веселье, не влюбленность, не характер, а душу...

То, чем она является на самом деле.

Марта обязательно научится этой любви.

Ведь другой нет?

Почему Марта считает, что это правда? Да потому что ей за всю жизнь ни один сон не приснился.

А отец порой так странно смотрел...

А она за этим следила.

Ни одного сна и куча странных взглядов, как, например, сегодня утром, когда она, ещё сонная, взяла первый попавшийся спортивный костюм, а потом разбавила шортами с жилетом.

Всё ведь по шаблону, как она обычно одевается, чего он так странно смотрит?

Ладно, это необходимо забыть.

Она же только это забыла?

Ах, да, точно.

Сон.

Место из сна было знакомым.

Далеко от маяка, у которого кончается причал и начинается лес, есть невысокий утëс, где выросла раскидистая ива.

Её тайное место.

И они встретятся там...

Это так интимно.

Равнодушная полная луна в том сне сияла над волнами, такими прохладными, как раз по-осеннему, а она — Марта — смотрела на чьи-то тонкие волосы...

...И на этом моменте на проснулась. Ожидаемо, в принципе.

Только на маяке в том момент еще царила ночь. А в окне светила луна.

Полная луна.

И это была осенняя, прохладная ночь.

...

Марта бежала в сторону утеса так, как её бег даже не расхваливали бабульки, частенько кормящие чаек на причале.

Так, что ноги едва касались пляжа.

По нему просто быстрее, а с дальше на сам утёс можно забраться с противоположной стороны.

И совсем скоро она расплескала воду вместе с песком у своего тайного места.

И застыла.

Короткое «щëлк» дëрнуло что-то и внутри.

Она всегда слышит этот звук, даже если просто толпа туристов фотографирует причал. Всегда.

Каждый «щëлк».

А сейчас на вершине утеса ещё и стоял тот парень в кожаной куртке. И он улыбался.

Вероятно, после сделанной фотографии.

А ещё вероятно, что в атмосфере этой полутьмы и глубоко-чёрного моря, по которому подвластно кадру лëг лунный свет, Марта получилась волшебно.

Особенно у этого парня.

Что-то внутри бурлило и теперь.

И тянуло к нему.

Она рванула к склону, где темнели корни ивы, похожие на верёвки для резвого скалолазания, с которым Марта успешно справилась, и уже было подбежала к парню, но резко остановилась, когда осознала, что выскочила голыми ногами...

Опуская голову, Марта в замедленной съёмке лицезрела грязь, песок и... Кровь.

Черт.

— Оу... — парень быстро оказался рядом, — Марта? — удивление за ту секунду, пока он, видимо, тоже опустил голову, сменилось досадой, — Ну как же Вы так...

Марта подняла такой взгляд, как будто вот-вот расплачется.

— Вы вообще что тут делаете? — он перехватил этот взгляд и склонил идеальное собрание волос.

Боже, в лунном сиянии они словно расплывчатый мираж покалывают глаза...

— Я за соулмейтом своим пришла. Мне, — она шмыгнула, пока шорох осенних листьев делал слова до неприличия тихими, — Сон приснился. Первый в жизни.

Его лицо изменилось. И без того склоненная голова склонилась уже неестественно, и он резко вторгся в её личное пространство, всколыхнув что-то внутри.

Впалые серые глаза быстро по ней пробежались.

А потом он так же резко вернулся в нормальное положение, изменив мир вокруг. Те же волны стелились по всей черепной коробке так вязко, словно она и не на маяке живëт.

Это в ушах билось сердце.

— Тогда я Ваш соулмейт.

— Правда!?.. — ива уже не заглушила радостный крик, когда она взяла и подпрыгнула.

А зря подпрыгнула.

— Ай!.. — чудом не подвернув ноги, Марта неловко приземлилась и завалилась вперёд от боли.

Но ее поймали.

— Ну чего же Вы так, соулмейт, — он рассмеялся и, подхватив на руки, улыбнулся уже искренне, — Я Джаспер, — и ее лицо ошпарило чужое дыхание...

Марта резко ощутила, как расширяется пространство вокруг. Только море абсолютно всегда было настолько бескрайним, как сейчас расстояние, на концах которого застыли: невысокая ива, разваливающиеся скалы и изредка кружащие мимо листья.

Сердце билось быстро-быстро, от чего потребовалось всë больше солëного воздуха, и в горле пересохло от морской соли в каждом вдохе.

И каждый вдох отдавался внутри чем-то режущим.

— Марта, — такое простое слово оказалось сложным, когда горло наполняют хрипы.

В бескрайности, простирающейся до морского горизонта, это имя прозвучало мертвенно-тихо.

И слишком привычно.

Он снова рассмеялся.

— Я знаю.

...

Знаменитая фотограф Марта Старшевская родилась в 1998 и выросла в портовом городе на юге Норвегии. Из примечательного в том городе можно отметить постоянную солнечную погоду, которая служит вдохновением во многих работах Марты. Нынешнему городу всего двадцать четыре года, отстроен он был с "местечка" В Норвегии так называют бедные, неразвитые городкидо торгового порта. Марта — дочь смотрителя маяка, именно поэтому как фотограф она выбрала морскую тематику.

В этой статье Вы узнаете о любовной драме, случившейся в ее жизни. Осенью 2017 она встретила свою первую любовь — Джаспера Финикана. Именно с ним связано случившееся проишествие.

...

С тех пор они стали видится чаще. И, главное, разделили любимое ремесло!

— А вот здесь висят фото прохожих, — Марта улыбнулась, поглаживая рамки.

В окне, как обычно, ярчало солнышко.

— А смотри, как я их фотографирую, — он тут же сунул ей под нос телефон, — Есть недочёты?

Ответом выстрелила ещё более широкая улыбка на идеально пойманные в толпе силуэты.

— Очень круто!

— Правда? — он подошёл.

И снова оказался слишком близко, задавая вопрос:

— А давай сравним? — и занял столько места, что вынудил Марту попятиться к стене.

Но она с улыбкой ринулась к окну навстречу солнцу, поднимая фотоаппарат:

— Устроим поединочек!

...

Она считала, что его фотографии и вправду были хороши, а он улыбался на её!

...

— У вас так пыльно... Не хочешь убраться? — Джаспер отпрянул от стола, куда облокотился секунду назад.

— Очень давно хочу! Давай вместе! — у Марты засверкали глаза, а у него опять дёрнулось веко.

...

Нервные тики вообще постоянно его сопровождали.

...

— Расскажи о себе, соулмейт, — последнее слово она выделила по-особенному...

...Интимно.

— Ну... — Джаспер почесал затылок мокрой от тряпки рукой, но укладка не развалилась!.. — У меня очень порядочная семья, — эти слова он произнес без какого-либо выражения, а вот следующие очень живо, — Но они поддержали моё увлечение фотографией! Фото — самое особенное ремесло по моему мнению.

Марта нежно улыбнулась:

— Согласна, — и продолжила проверять пакет гречки на наличие личинок.

Солнечные искры густо струились по мелким хлопушкам, полностью повторяя их форму.

При взгляде на них Марту охватило нечто странное, а ладони обдало холодом из-за того, что фотоаппарата в них не было.

— А ты? — неожиданно спросил Джаспер, протирая полку, где стояли крупы.

— А? — пискнула Марта, когда нашла упругую белую личинку, наверное, испортившую всю картину, — Вот же!..

— Так что? — Джаспер забрал личинку.

Пока он выбрасывал её, Марта задумалась...

...И едва услышала, когда Джаспер снова к ней обратился:

— Как ты стала таким знаменитым фотографом?

...И встрепенулась.

Ответом ему стало умиротворение, с которым была сказана одна простая фраза:

— Это всё мой отец, — и очень добрая улыбка.

Джаспер застыл под перекрестьем лучей.

Под таким облегающим светом, путавшимся в белой шерсти свитера он смотрелся...

По особенному интимно...

И сделал осторожный шаг вперёд.

— Отец..? — и присел.

Серые глаза смотрели осторожно, изучающе.

Марта быстро нашлась с ответом:

— Он человек довольно ранимый и порядочный. Но одиночество маяка и... — Марта замялась, отвернувшись.

Джаспер мягко коснулся рукава синего топа, и она вернула ему внимание.

Под ярко выраженными скулами белела потрескавшаяся кожа.

Марта осторожно коснулась её, проводя всей ладонью.

Джаспер не сдвинулся с места, и она решилась:

— ...И смерть мамы сделали своё дело...

Джаспер вскинул брови, дëрнув глазом.

***

Фонарь разрывал ночную темноту так, что это стоило фото.

Отец заливал масло в его механизмы.

Чем-то они похожи на детей, сосущих молоко у матери.

А что чувствует сама мать?

Марта не поняла, так что прислушалась к отцу. Тот дышал тяжело, и она с беспокойством развернулась:

— Давай я залью — но он проигнорировал.

— Не хочешь начать выкладывать свои фотографии в газету? — пока полупрозрачная жидкость тихо ударялась о металл, отец посмотрел ей прямо в глаза.

И было в них что-то странное.

— Мне нравиться смотреть на реакцию людей вживую... — Марта осторожно пожала плечами, закрывая крышкой объектив, но не отводя взгляд от отца.

— Ты будешь. Когда придут заказы на фотосессии, — он вдруг нахмурился, — Иначе просто умрёшь в одиночестве.

Она вскинула брови.

— Понимаешь, Марта, — он тяжело вздохнул, закончив заливать в извилистые детали масло.

Она напрягла плечи, затаив дыхание.

В море свистели беспокойные ветра, и, повторяя их беспокойство, Марта начала выдыхать очень мало, издавая еле уловимый свист.

Пол тихо заскрипел, когда отец подошёл к ней.

— На похоронах твоей матери был лишь я.

У Марты вытянулось лицо. Она закашлялась от переизбытка воздуха:

— Ка...Кхех!.. Э...то..? — она ещё раз кашлянула и тяжело задышала.

Фред покачал головой, обходя дочь, и начал хлопать ту по спине.

Марта исподлобья взглянула на него.

Фонарь перестал так ясно освещать родной силуэт, от чего следующие слова прозвучали...

По-иному:

— Понимаешь... — сейчас он выглядел странно, — Жизнь на маяке сделала своё дело, — его лицо, обрамлëнное тёмной бородой, неестественно перекосилось, а борода словно стала провалом рта...

...Бездонно молчаливого, что Марта так хотела бы исправить...

— Друзей у неё не было, мы оба сироты и воспитаны по всем шаблонам, — он задышал едва ли легче Марты, — Никому не надоедали, честно делали свою работу, тебя, вон... Растили.

Та, наконец, пришла в себя.

— Я и не знала...

А фонарь всë так же разрывал ночную тьму только где-то вдали.

***

— Я ещё совсем маленькой была, когда мама... — она громко сглотнула, — Вот, как-то так, — Марта замялась: было видно, что это нечто очень личное.

Она исподлобья взглянула на Джаспера.

Тот равнодушно протирал полку.

И она была не в силах на это реагировать.

...

Между блестящими под солнцем скалами искрился золотистый песок, а солëный ветер гнал его с пляжа в спокойное и пронизанное светлой дымкой море, путаясь в ещё не опавших и блестящих огнëм листочках ивы. И легко поступая в ноздри, щекоча что-то в глубине лёгких...

Небо в этом воздухе раскинулось чем-то необъятным и перламутровым, ощущаясь почему-то шершавым и переливаясь разбухшими облаками.

Цитаты Шолохова сюда, наверное, подойдут: «Небо по-осеннему сизело, запеленатое в тучи»

Наверное, маяк тоже запеленат в море...

А Марта во что?

Водные россыпи блестели на мокром песке, отражая, сливаясь с этим небом.

А вот это уже будет Мартина цитата.

Наверное, сливаться, а не создавать — вот, во что она запелената. А когда снимаешь слияние неба с водой, то не избежать оценки того, с чем вода сливается.

Как оценить небо?

Там, где море, небо всегда раскидистое, как ива; великолепное, как все фото Джаспера, и такое ясное и открытое чисто по-духовному, как солнце ранним утром или на детской картинке, нарисованной ее матерью.

Марта нежно гладила, точно оценивала экран фотоаппарата, ведь снимок пляжа прекрасно передал это.

Потому что когда смотришь на снимок, то первым в глаза бросается не он сам, а то, на чем он сделан.

То, из чего человек сделан

Телефон, бумага или вот — фотоаппарат.

И этот фотоаппарат хорошо фотографировал.

Поэтому она и везде носила его с собой.

Логично.

Но однажды забыла — в ту ночь, когда встретила своего соулмейта... И почему...

Почему она забыла главное?

Почему потеряла тот момент?

Это и есть любовь?

Когда ей хорошо фотографировать не нужно, чтобы быть достойным человеком?

Марта подняла голову.

Небо серебрилось по краям облаков.

И опустила.

Под холодными пальцами тоже серебрился объектив, и Марта, вздохнув, что его сфотографировать не получится, положила фотоаппарат и сама легла, укутавшись в длинный кардиган.

И следила она, потонув в шорохах прибоя, только за движением ветвей, блестящих от небольших капель. И ощутила, как постепенно растворяется в небытие...

...

Когда она ушла из царства снов, то первым встретила облако.

Оно светилось ярко-красным изнутри, а по краям потерянно плыли разводы жёлтого с фиолетовым.

Настолько потеряно, что если бордовый остров убрать, то будет похоже на след самолёта: не касающийся неба, но отчаянно пытающийся рисовать в нëм.

Как Марта в этой жизни.

С какой-то смесью меланхолии и чувства того, что ты, наконец, дома она настроила объектив.

Именно такие снимки оставляют на душе особенное чувство, которого не добиться другими явлениями.

Только следом самолëта.

Из-за близости к фотоаппарату дыхание вполне ощутимо касалось лица, и она на миг застыла, пока внутри дал волю чистый холод голубовато-серого оттенка.

Уходить не хотелось.

Но перед глазами встало мудрое лицо отца, кожаная куртка Джаспера...

И появилось тепло. Не внутри, нет. Сверху сердца.

И ещё кое-что. Сегодня она, наконец, решила... Что Джаспер ей, наверное. нравится, и ему стоит признаться.

...

Полупрозрачным стеклом закат занял бесконечность осеннего неба от огненного горизонта до раскинутого на холме города, раскрашивая плещущиеся волнушки матовыми пятнами.

Под таким закатом можно и признаться спокойно:

— Я люблю тебя!

Джаспер застыл на такое заявление.

Лëгкий солëный ветерок не мог растрепать идеальные локоны, и Марта снова любовалась ими, дабы унять сердце, пока её собственные кудри подтанцовывали.

Его грудь начала медленно вздыматься от глубоко вдоха... Похожая на широкое облако в очередном белом свитере...

Он промычал:

— Эм-м-м...

А потом...

Случилось это.

...

В 2017 Марта познакомилась с Джаспером Финиканом, тогда только начавшим свою карьеру. Они довольно быстро стали близки. Джаспер уже был известен в узких кругах, когда случилось то происшествие.

Это случилось пятнадцатого октября около половины седьмого, когда Марта ему призналась. На причале застали Джаспера, который вёл себя неадекватно по отношению к своему близкому другу.

...

— Да как вы меня достали! — неожиданность ударила странной резью по ушам; Марта отшатнулась.

Джаспер всё так же тяжело дышал, выпучив глаза и передёргивая плечами.

Что-то внутри забурлило снова.

Люди начали оборачиваться, хмурясь, и Марта тоже решила нахмуриться.

Он вцепился в волосы:

— Достали!.. — Джаспер уже блеял, раскидав идеальную укладку, — Достали!.. Достали!.. Как я могу быть вежлив с такими идиотами!?

Тело Марты снова сжалось, как тогда, после падения в их первую встречу.

Наверное, ей страшно.

Глаза Джаспера, теперь возвышающиеся над ней, дергались, как в конвульсиях, наполненные отражением алого неба.

Это было... Всё так же интимно, словно сердце изнутри рвали чьи-то когти.

Ведь так?

— Будь умнее, Джаспер, будь порядочным. Знаменитым фотографом стать тру-удно!.. Мужчина одевается сдержанно! Да как вы меня достали! — он всплеснул руками и истошно заорал, — Теперь я ещё обязан полюбить эту бездарность!? Мало того, что настолько успешный фотограф не смог меня продвинуть, так я тебе теперь суженым по-хорошему должен стать!? — он сплюнул, — Да к чёрту такой успех, родителей, общество! — он грязно выругался и замер, — Да...

Марта всё так же стояла в ступоре, внутренне ëжась от представшей картины, а Джаспер резко выпрямился.

Смотрел он уже в никуда, а алый свет, горевший в глазах, теперь обтекал его напряжённые мышцы, как ту личинку, которая испортила гречиху.

Джаспера тоже что-то испортило.

Он чем-то похож на её мать.

— Да-да, это общество, — его пробила крупная дрожь, и солнце, наконец...

Исчезло за горизонтом.

Следующие его слова пропитали сумерки, а профиль начал приближаться:

— Это из-за нашего общества! Они не понимают ценность фото... — под перекрестом алых лучей он смотрелся опасно, — Да... Поэ... — Марта еле слышала его бормотание, — Поэтому! — Джаспер забрызгал слюной.

Марта сглотнула. Это уже действительно пугало... Вдруг у него припадок?

— Джаспер..? — он оказался совсем близко, когда она спросила...

И тут же получила удар по лицу.

— Ах!

Боль растеклась чем-то горячим и липким, как кровь, которая будто действительно разлилась по причалу закатными оттенками, освещая, показывая, какой ужас застыл в лице каждого прохожего

А затем над причалом прорезался ор:

— С тобой я просто носил маску, потому что того требует наше прогнившее общество! — Джаспер и сам гнил на глазах: выпученные глаза, сгорбленные плечи, забрызганная слюной одежда, липнувшая к телу из-за пота.

Как рыбы, выброшенные на грязный и приставучий песок.

Марта задрожала.

И, совершенно неожиданно, дала волю внутреннему холоду:

— Я тоже!

...

Как выяснилось позже, семья Джаспера, состоявшая из знаменитых предпринимателей, поставила ему условие, которое подразумевало, что он должен либо стать знаменитым фотографом, либо перенять семейную компанию.

Его речь, по словам очевидцев, составляла бессвязную, цитирую, «хренотень». «Что-то об обществе и о том, как всё достало» О дочери смотрителя сказали больше: «Поначалу бедная девочка в шоке стояла, не каждый день ведь такое на тебя сваливается... Но она наорала на него в ответ, что ей ещё тяжелее, чем ему. Она так и сказала: «Достало верить в любовь!» Она дала ему пощёчину и убежала. Вернулась только на следующий день... Отец искать не стал. Точно знал, что она всё равно вернётся. Старый хрыч» — рассказывает баба Люда, которая часто кормит чаек в той части причала.

И вправду, смотритель не заявлял о пропаже дочери, а вот о том, что на следующий день она вернулась, знали все.

...

— И всё же, мистер Фред, — репортëр внимательно посмотрел в глаза мужчине, — Расскажите, почему Вы не стали заявлять о пропаже Марты?..

Тот вздохнул, присаживаясь на кухонный стул, который, несмотря на небольшую комплекцию мужчины, звонко скрипнул.

— Тебя ждёт долгая история про детство Марты, но одно знай точно: в отличие от нас с матерью, в тот день она стала свободна, как ветер.

— Морской ветер, — улыбнулась Марта, закрывая солнечные лучи.

— Штормовой, — добавил Писатель.

...

В ночи шумел только лес.

Сидя на утёсе и прижавшись спиной к стволу ивы, она просто смотрела в пустоту, обхватив колени.

Никаких слез.

Только то равнодушие, что скрывалось глубоко в разделëнной с неизвестностью душе.

Оно даёт волю.

Ведь она всю свою жизнь пытается полюбить хоть что-то, хоть кого-то...

Пытается учиться у книг, быть мягкой к себе и к другим.

Но она — лишь сплошная пустота и моменты, чьи жизни она спасает, увековечив на фото — единственное, что дарит ей какое-то особенное чувство.

Она всегда изучает свои фото часами.

И совсем не чувствует ту постоянную радость, которую показывает, а нечто совершенно неуловимое, которое ведёт её холодное равнодушие хоть как-то жить в этом мире.

Это чувство заставляет жить дальше, желать хорошего кадра.

Но она никогда не понимала, что это, сколько бы не фотографировала. Это слишком сложно

А ей нравится фотографировать максимально просто.

Жить максимально просто.

Любить максимально просто.

В этот момент она поднимает глаза на полную луну.

Такая холодная в эту осень, она как будто отражает её душу, окуная осенний лес и небольшой пляж в море седых отблесков.

Кто бы мог подумать, что неожиданно кто-то нарушит эту идиллию?

Кто-то протаптывает землю сзади.

Обернувшись, за сизыми ветвями она замечает парня.

Брюнет, каре с длинной чёлкой.

Холоду противостояли только зелëная рубашка, короткий чёрный кардиган и кожаные штаны.

Совершенно не по погоде, как и её две жёлтые футболки, джинсы и длинный коричневый кардиган.

Марта встретилась с ним взглядом.

И почему-то руки перестали сжимать колени.

В малахитовых глазах напротив она разглядела такое равнодушие, что доводило до мурашек.

Он равнодушный... Как луна.

И она, наконец, вспомнила одну важную деталь:

В её сне луна была равнодушная.

И сейчас пришёл истинный соулмейт.

Нет.

Ее соулмейт — Джаспер. Он этого не отрицал, да и слишком уж они оказались похожи.

Они словно вскрыли друг друга, доказав свою удивительную схожесть.

Марта после этого чувствовала свободу.

Соулмейты должны найти настоящую любовь.

Значит ли это..?

Что этот парень, такой же хмурый, как и она, как небо в эту непрозрачную за облаками ночь, как шепот полуголых ветвей, сомкнувшихся за спиной — и есть цель её встречи с Джаспером?

Наконец, он снова начал топтать сырую землю и, сев рядом, просто поднял взгляд на луну.

На единственное, что ярче всех выбивалось из-за облаков.

Перед ней приземлился широкий листок.

Узорчатый, залитый лунным светом.

Что значит его приземление? Встреча с землёй или освобождение от дерева?

Не одно ли это и то же?

Сон — это встреча с соулмейтом или цель это встречи?

Начало или конец?

Не одно ли это и то же, когда речь о соулмейтах, которые создают настоящую любовь?

Что для этого нужно?

...

Холод застывает в ночи воздуха, касается щек, заставляя закрыть глаза лишь на секунду, а потом поднять фотоаппарат.

Что-то внутри бурлит... Вдохновение бурлит.

И она фотографирует.

И чувства прорезаются сквозь эту холодную пелену, расцветая перед глазами такими образами, словно внутри неё сидит Шолохов...

Сверху сеяло, как сквозь сито, лунными пятнами, застывая на бесстрастных щеках бледностью старых крыш, которую не затмила длинная чёлка.

Сквозь оную же свет медленно расцветал преломлëнным тонкими прядями хрусталем. Как лезвие скальпеля, опущенное в медузу. Как волосы в её сне.

Этот кадр слишком хорош, так что она застывает в разглядывании экрана, как холод в ночи воздуха.

Он впервые улыбается:

— Поражен, что ты можешь фотографировать даже в таком состоянии, — голос оказывается шершавым, как осеннее небо на закате...

— Я просто сняла маску, — она пожимает плечами, наконец, опустив фотоаппарат.

Внутри царили тишина и покой, даже воздух был каким-то лениво-густым. Он постоянно разгонял холод по коже, будто кровь по венам, проходя через самое сердце и оставляя на спине мурашки.

— Расскажи, — тëмная ночь укутала эти слова в такой уют, что Марта невольно улыбнулась, начиная свою историю...

...Закончив, она решила добавить:

— Любить надо человека, а не его маску... — и отвернулась.

— Ты любила своё дело, — неожиданно возразил соулмейт в тишину, лишь перерываемую будоражащими что-то внутри шорохами, — А не его, — его голос заглушил те волны, что топили ее мысли в себе, заставляя ощутить лишь отчаяние, — Ты любила отца, — он сделал паузу, в которую она проявила настоящее неверие, — Ты носила маску, потому что хотела поймать улыбку родного человека, а в него влюбилась, потому что он разделил с тобой ремесло, — в этих шорохах его слова приобрели особый смысл

Небо оставалось таким же серым и равнодушным.

Марта пожала плечами.

За неё словно ответило небо:

— Я ничего не чувствую.

— Нет, — одна волна громко ударилась об утёс, и он в такт этой волне сел перед ней на корточки, — Ты не понимаешь, что чувствуешь и поэтому стараешься все чувства заточать в фото. Но именно поэтому и чувствуешь момент, — и снял кольцо.

Стоп!

— Это же!.. — быстро вспомнив солнце, выжигающее по стали, Марта неверяще уставилась на соулмейта.

Тот ласково улыбался:

— Я писатель, — ветер теперь как-то по-другому трепал тонкие волосы, — Это кольцо я снимаю только когда пишу, — он нежно улыбнулся, — Я любуюсь на него и чувствую вдохновение, — и вот опять!.. В его глазах промелькнуло то же другое, что и в ветре, — И я ощутил его, когда увидел, как ты фотографируешь. Когда решил сделать исключение и дать тебе кольцо для фото.

— И что ты этим хочешь сказать? — Марта обхватила колени.

— Что ты стала для меня особенной в первую секунду нашего знакомства.

Она застыла.

— Ты запуталась, я вижу это, — Писатель склонил голову вбок, — Просто не вешай ярлыков на свою историю, не ищи универсальную мораль, которая вдруг смогла бы это предотвратить, ладно? Полюби снова так, как ты того хочешь. Своей неопределённостью ко всему, кроме момента, — она вздрогнула.

Холодная луна стелилась по такой же холодной воде и волосам, таким неуловимым, как чувство, разгорающееся в груди, чтобы влюбиться снова. И она поддалась ему.

И теперь оно витало в ветре и таких прекрасных прядях, когда она перебирала их, целуя в закрытые глаза, в которых увидела отражение собственной души.

Наконец-то...

Это чувство — это тьма, которая будет существовать только в присутствии света. Ведь любовь — свет той вездесущей неизвестности, что внутри её души. Как холодное лунное сияние той ночи. Такое же равнодушное, как небо, но ярко светящееся в нëм.

Это чувство взяло фотоаппарат и запечатлело путь света, рассеянного на полупрозрачное серебро, по человеку, которого она полюбила за чувство, всегда жившее в груди. И короткое

«щёлк» снова это чувство дёрнуло.

И вдохновение, похожее на цитаты Шолохова, никуда не ушло.

...

Вот такое проишествие случилось с дочерью смотрителя маяка пятнадцатого октября этого года. Надеемся, Вам понравилась наша статья и фото, прикреплëнные к ней. Они как раз-таки принадлежат Марте Старшевской. Позвонив по номеру внизу страницы, Вы можете заказать у неё фотосессию! До нового выпуска!