Из повести «Неглинный Мост»:

Дело в том, что сам я испытываю отвращение к пьяницам. Когда на улице я вижу алкаша, бредущего зигзагами, мне становится противно. И поэтому я дал себе слово, что сам никогда не буду напиваться до такого состояния. Просто мне было бы очень неприятно, если кто-ни-будь увидел бы, как я, образно говоря, «валяюсь под забором» - не то что знакомый, а даже любой прохожий. До такого, правда, не доходило, но вообще-то пить я начал довольно активно, и частенько допивался до «мраморной стадии», как я это называю. Но и в таких случаях я шел прямо, следил за своими словами и жестами, и ничем старался не выдать, что сам едва держусь на ногах. В этом было мое преимущество - я умел держать себя в руках. В 17-20 лет я даже бравировал этим: то пил водку не закусывая, то маленькими глотками из чашки, то стаканами; непременно сообщал всем, что мой личный Рекорд - 15 кружек пива, короче, пил много, но держался стойко. Потом, конечно, здоровье стало сдавать, я все более терял над собой контроль, а потом мне стало на все наплевать.
Но вернемся в 77-й год. Летом отец вернулся из-за Кордона, и наверняка расспрашивал Машу о моем отношении к ЭТОМУ ДЕЛУ, и надо полагать, тетя дала мне положительную характеристику. Интересно отметить, что на первую же нашу встречу я заявился от Позднячка основательно под градусом (я просто не знал, что он уже приехал), но он, ясное дело, ничего не заподозрил. Видимо, он решил, что тут все в порядке, и на этой почве мы с ним не бодались несколько лет. Самое интересное, что своим знакомым и друзьям он говорил, что я не пью (по-моему, даже с удивлением), но мы иногда пили вместе - ну, там, по праздникам, в гостях, на Днях Рождения - и это считалось обычным делом. Если я приходил домой навеселе, то держался как обычно, к тому же всегда заедал чем-то сладким, и отцу даже не могло прийти в голову, что его сын весьма туго соображает.
Ну, а когда я работал в Конторе... тут мне просто повезло. Я уже упоминал о том, что в первый год работы я еще не пил регулярно, и если приезжал домой из института, где мы по вечерам пьянствовали со Зверем, то лишь в легкой степени опьянения. А то, что я пил после каждого вступительного экзамена, а позже во время Сессий, считалось естественным, и отец на это внимания не обращал. А на второ́м году работы, когда я уже запил как лошадь, мне опять же повезло, так как пили мы днем, а вечером я ехал к репетиторам и возвращался домой как стеклышко. Правда, иногда мы поддавали на репетициях группы «Лицом к Лицу», но это было так, чисто символически.
И вот что удивительно: никто из наших сослуживцев не поймал нас за руку, не учуял по запаху и ничего не заподозрил. А ведь в последние месяцы мы совсем обнаглели, разливали чуть ли не под носом у начальства за тонкой перегородкой. Правда, некоторые, те, что помоложе, кое о чем догадывались, но в глаза нам этого никогда не говорили. А те, что были не прочь опрокинуть рюмочку, знали, но молчали, ибо у самих было рыльце в пушку. Я представляю, как бы ошизел отец, если бы тогда все это узнал.
А вот еще один пример самовнушения. В ранней юности я был твердо убежден в том, что от пива запаха не бывает, и никогда не «заедал», если пил только пиво. В те времена, когда мы днями просиживали на Бульваре, я возвращался домой часов в пять-шесть, и отец почти всегда был дома; я с ним спокойно разговаривал, обедал, делал свои дела, и он ничего не замечал. Я был уверен, что от меня не пахнет, он был уверен, что я не пью - так все и пролетало «на шару». Позднее, когда до меня дошло, что пиво пахнет ничуть не меньше, чем портвейн, я стал бояться, закусывать, старался возвращаться домой позже, но отец начал чуять запах за версту. Я думаю, что к концу первого курса у него возникли кое-какие подозрения, кое-что он замечал, но молчал; во время Сахалинской поездки он укрепился в своих подозрениях (сам-то он пьяным меня там не видел, но нашлись добрые люди, рассказали), а после Колхозной эпопеи он получил и доказательства. Вот его подлинные слова:
- Ведь ты, зараза, последние две недели приходил пьяным, а я все видел, но молчал! А теперь я скажу...
Ну и так далее. С тех пор началась наша незримая Война. Тут уж пришлось мне покрутиться как ершу на сковородке. Все чаще я старался не ночевать дома, а если ехал домой, то как можно позже, дожидаясь, пока отец ляжет.
Но даже тогда, когда я не ночевал дома, он был твердо уверен, что я пьянствую, но тут уж он ничего не мог поделать, не пойман - не вор. А ведь раньше он думал, что я развлекаюсь с какой-нибудь девицей, но это ему было до лампочки. Кстати, частенько я успешно сочетал и то и другое, и отец тоже об этом догадывался. Соответственно, у него сложилось впечатление, что все мои подружки - это последние потаскухи самого низшего сорта, которые всегда рады хлопнуть со мной по рюмке. Хотя он их никогда не видел.
Так мой отец расплачивался за то, что когда-то увез меня в Москву. А в самый ответственный период моей жизни, в 9-10 классах, когда я «ломался», он кайфовал на своей вилле в ЦАР, ел бананы, пил мартини, загорал на солнышке; а потом оказывается, что он положил на меня лучшие годы и здоровье, потратил кучу нервов и денег, воспитывал меня, воспитывал - а вырос эгоист, лентяй и циник, который умеет только потреблять да лежать на диване. А жизнь свою как следует наладить не может, добиться ничего не может, а может только пить как лошадь - и никакой благодарности.
Так мы воевали около двух лет, причем методы борьбы становились все изощреннее, а я все более замыкался в себе. Всего два года, а мне кажется, что вся моя жизнь состояла в том, чтобы суметь половчее обмануть, попозже прийти домой, вовремя сходить в магазин или пропылесосить ковер - и все время приходилось хитрить, изворачиваться, втирать очки и делать вид, что все идет так, как и должно идти. И все-таки я дождался своего часа: отец отправился в очередную Африканскую экспедицию, и я вздохнул свободно…

Только не подумайте, что я сразу же впал в жестокий запой! Наоборот, четвертый курс в этом плане прошел на удивление тихо и спокойно. Пивную точку при Сандунах закрыли (спасибо собаке Андропову!), по тошниловкам и рыгаловкам нам ходить надоело, и к тому же какой-то добрый человек сделал мне офигенный «подарок»: около моего дома поставили ларек с разливным пивом! Кайф! И утром по дороге в институт и днем по дороге домой я пропускал по одной-две кружечки пивка – и мне хватало. Иногда я покупал бутылочное в нашем магазине и пил поздними вечерами в своей комнате, перечитывая стихи гениального Блока. Оля и Алька спать ложились рано, и что я делаю ночами, закрывшись в комнате, им было до лампочки. Я даже позволял себе курнуть, высунувшись в окно, или на лестнице, вынося мусор. А при отце в доме я никогда не курил – он чуял любые запахи за версту. И сам же от этого страдал. Пример. Мой любимый джинсовый пиджак, который он мне привез из Нигерии (сбылась места идиота!), и в котором я постоянно ходил, ясен перец пропах табачным дымом, ибо почти все мои однокурсники курили, я тоже курил со второго курса, и приходя домой, вешал его на спинку стула в моей комнате. И Ящик с видаком тоже стоял там же, и по вечерам мы его смотрели, укладывая Альку спать в ее комнате (там стоял второй Ящик). Понятное дело, табачный запах витал по всей комнате, но мне-то было по барабану, а чувствительный «отец-нос» просто шизел! Но на его вопросы о мерзком запахе я всегда отвечал: «Не курю, не курю, это друзья меня обкурили!» Он делал вид, что верит, но на самом деле наверняка догадывался, что я его обманываю, но опять же не пойман – не вор.
Официально я «рассекретился» лишь после свадьбы и переезда, давление «удава на кролика» закончилось, я дал понять, что теперь я сам по себе и живу как хочу, ничьи советы мне не нужны, а кто их будет давать – до свидания. Вот так, грубовато, но верно. И приезжая на Вернадского раз в три месяца (надо было забирать талоны на сахар и сигареты – спасибо собакам Гайдару и Павлову!) и летом на дачу к Олиным родителям (после ухода на пенсию их Цековскую дачу в Серебряном Бору отобрали, но выделили другую, попроще и в другом мете), я уже «официально» курил либо на лестнице, либо на балконе, ну а на даче уходил в кустики, чтобы отец не видел. Но все равно он не мог переломить свою страсть к поучениям и нравоучениям и постоянно мне твердил: «Бросай курить! Бросай курить!» И часто мне говорил, что он будет мне об этом твердить до самой смерти. Ну, теперь всё. Не скажет.
Повесть «Неглинный Мост» я написа́л еще в 88-м году, где подробно и правдиво изложил жизнеописание восьми лет моей жизни на ЮЗ. Два года с Машей (9-10 классы), два года работы в ненавистной Конторе и четыре года учебы в МАрхИ. Ясен перец, что читали ее только мои одноклассники и однокурсники (позднее я выложил несколько отрывков на сайт Одноклассники), а отцу я ее послал только после того, как он прочитал «Зелюков» и оставил свои комментарии. Выяснять отношения так выяснять, пусть узнает всю правду о моей жизни и о том, чего он не знал и о чем догадывался. Правильно ли я поступил? Не знаю. Ибо реакция его была не совсем такая, как я ожидал. Но об этом после.


В ночь на 28 июля мне приснился странный сон. Впрочем, все мои сны – странные, в них я как правило возвращаюсь в молодость, жизнь на ЮЗ и учебу в институте, где постоянно пью пиво или ищу магазин или ларек с целью его купить. А тут фишка такая. Будто бы мы с отцом сидим в квартире, бакланим, и вдруг неожиданно приезжает какой-то его знакомый (не друг, а скорее нежеланный гость), ну делать нечего, открываем дверь, а он с порога как заорет: «Я привез выпивку, давайте скорей внедрять!» А вы все конечно знаете, что отец всю жизнь вел «правильный» образ жизни, активно занимался спортом, не курил и практически не пил. И почти никогда не отмечал праздники и Дни Рождения, считая это просто поводом для очередной пьянки. Поэтому гости к нам приходили очень редко. Правда, у него в баре всегда был «дежурный» набор бутылок (коньяк, виски, джин, ликер, хорошая Пшеничная водка – он закупил партию еще в 77-м в «Берёзке» на заработанную валюту, но сам не пил) для гостей (так он говорил), и нагрянувшие спонтанно гости без еды и ста граммов не оставались.
Кстати, о валюте. Мы с отцом о финансовых вопросах особо не говорили, но однажды он обмолвился, что за четыре года работы в ЦАР он получил около 15-ти тысяч рублей. Не хило по тем временам. Естественно, на руки ему дали не валюту, а так называемые «чеки», что пришли на смену сертификатам 60-х, на которые можно было отовариваться в «Берёзках». Что он купил? Ну, «волгу», дублёнки и другую одежду себе и Оле, музцентр, выпивку, что-то для Альки. А мне – шиш. И я продолжал донашивать его старые ненужные ему вещи: зимние сапоги (к сожалению, только год, ибо в 77-м году моя нога выросла до 44-го размера, и все отцовские шузы 43-го размера стали мне малы), брюки (джинсы он носил по молодости, а потом разлюбил, так он мне позже сказал, куда они делись, не знаю), фирменные рубашки в обтяжку (наш Совок выпускал только «парашюты» необъятные, я это хорошо помню, ибо их носили Дед и Антон, плюс такие же «парашютные» штаны, семейные трусы и безрукавные майки – я их в детстве тоже носил и от их «удобства» просто шизел); сли́пы – кто не в курсе, это такие мягкие обтягивающие трусы, что для Совдепии тогда было редкостью; майки, носки, домашние тапочки и халаты, осенние и зимние куртки (которые были как говорится «на рыбьем меху», и до женитьбы зимой я жутко мёрз, пока на первую ЗП не купил себе очень теплую куртку), ну и прочие мелочи, шарфы, шапки, перчатки и тп. Не хочу сказать, что это было плохо, наоборот, после двух лет жизни в Октябрьском, где мне приходилось носить «парашютные» штаны, рубашки, майки и трусы, я был просто счастлив, что наконец-то могу одеться в «фирму́». К тому же из-за кордона отец привез мне пару крутых джинсов (одни из них были голубые – моя «мечта идиота» с детства – а другие «резиновые» и с блёстками – таких во всей Москве ни у кого не было, и я в них «рассекал» как король), несколько маек и батников в обтяжку и пару кроссовок. Друзья обзавидовались, а я просто тащился!
У меня был один «должник» по имени Гаррис, которому я помог поступить в Школу (так мы называли институт), решив на вступительном экзамене ему задачу по математике (мы сидели рядом), в результате чего он получил четверку. Потом мы с ним периодически пересекались в коридорах Школы (он учился, а я ездил на курсы по вечерам, а на самом деле пил пиво со Зверем), так вот, когда он увидел меня в модном «змеином» батнике, то тут же предложил мне его продать аж за 80 р! А деньги мне бы тогда не помешали, ибо вся моя ЗП уходила на обеды и репетиторов. Но без разрешения отца я это сделать не решился, но на мой вопрос он ответил так: «Что деньги? Потратил – и всё. А рубашку еще много лет носить можно». Ну конечно, у него-то деньги были, твердая ЗП 200 р. (хотя ему не раз предлагали преподавать в МГУ и должность доцента за 400 р., но он отказывался, ибо предпочитал свободный график хождения на работу – он на нее и не ходил, целыми днями просиживая в библиотеке или играя в теннис на кортах ГАИШа); Оля получала около 170 р., а у меня после отчисления на репетиторов оставался только рубль в день на обеды. Короче, рубашку я так и не продал (Гаррис расстроился, но в «Риони» он продолжал меня водить, где мы съедали по две порции шашлыка под два пузыря Шампуня – должник все-таки), а через несколько лет все они сносились. Так же как и джинсы, майки, куртки, кроссовки и ботинки. Удивительное дело, ничего с той поры не осталось. Мой любимый джинсовый пиджак (он был уникален, ибо сшили его не во Франции, а местные аборигены) я носил еще много лет, несколько раз «варил» и раскрашивал гуашью, но жена его почему-то возненавидела, много раз пыталась выкинуть, и во время переезда на новую хату (я в это время отдыхал на Волге) все-таки свое намерение осуществила. Вот чуня, до сих пор жалею!
Какой такой пиджак, спросите вы? Поясняю. У меня была еще одна «мечта идиота» с восьмого класса – джинсовая куртка. Как я уже упоминал, Оля весной 75-го приехала в отпуск из Нигерии (отец за четыре года ни разу не приехал) и привезла нам с Антоном «кожаные» штаны в обтяжку (на самом деле они были не кожаные, а как бы стилизованы, даже без карманов и с подкладкой, так что ноги под ними абсолютно не «дышали» и жутко потели), мне – черные, а ему коричневые. А куда в таких наворотах ходить в провинциальном Октябрьском? На работу или в гараж? В школу? Короче, мы выпендрились только один раз, надев обновки на конкурс медиков, что проходил в мае в ДК Нефтяников. Идти нам было минут десять, но за это время все прохожие просто вывернули шеи, оглядываясь на наши блестящие задницы. А участники конкурса, увидев красавца Антона в таких штанах, просто ошизели. Ну, конкурс начался, Антон всех обставил в медленной езде на велосипеде (потому что не принял 100 грамм как другие), а я сидел в зале на почетном месте и «болел». Он занял второе место, но сейчас не об этом. А о том, что Оля мне привезла еще и белый джинсовый костюм. С короткой курткой. Ну ёлы-палы, ну куда мне было его одевать? Делать нечего, одел на Выпускной, одноклассники ошизели. А вот джинсы Супер Райфл, которые тоже привезла Оля, я носил постоянно, дворовые друзья, ходившие в штанах фасона а-ля «мешок с мотнёй» местного пошива, просто тащились.
Вернувшись в ненавистную и пыльную Москву летом 75-го и выяснив, что в школу мне придется ходить в старых отцовских брюках и пиджаке (по фасону и цвету они относительно напоминали школьную форму), я решил, что это скучно. И в первое же посещение химчистки (мы с Машей там стирали белье, благо пять минут ходьбы от дома) я покрасил синькой белые джинсы в голубой цвет. Шиза? Не факт. Я ходил в них в школу до середины десятого класса, пока не обменялся с одноклассником на другие, да еще с доплатой, ибо они тоже были старенькие. А он их зачем-то покрасил в черный, так и ходил. А его «Конвоиры» через пару лет расползлись по швам. А Райфл я продал Игорю Бабаку́ за 30 рублей, однокласснику из параллельного, к тому же «коллеге» по Профцентру (мы учились на художников-декораторов) и рок-музыканту, барабанившему в суперпопулярной в нашем район группе «Земное Притяжение» из соседней 31-й школы. Почему? Ведь фирменные джинсы – это класс! Но, во-первых, джинсами в Москве было никого не удивить (это тебе не Октябрьский), а во-вторых, они были не клешёные, что не соответствовало тогдашней моде. Стадное чувство – так говаривал отец. Что делать, мы отращивали патлы, говорили на нашем специфическом жаргоне и шили в ателье клешёные брюки, когда директор школы выгонял нас за «нарушение формы». Совок? А куда деваться? Приходилось терпеть и приспосабливаться.
Две зимы я проходил в Олиной кожаной куртке на «рыбьем меху», мёрз жутко, ибо единственным ее «достоинством» был большой меховой воротник, и в теплых сапогах, доставшихся «по наследству», сами знаете от кого. И весной 77-го я провернул вот такую аферу. Вообще-то у нас в школе все что-то постоянно продавали и покупали (предки привозили из загранки), джинсы, диски, эротические журналы, разные шмотки, то-се; я тоже включился в этот процесс (к примеру, продал за червонец фирменный ремень) и за год купил много бобин с Хард Роком у того же Бабака. Ну, надо же было «просвещаться» после Октябрьского, где я слушал только Кобзона и Лещенко? Но я отвлекся. У нас в классе учился настоящий ассириец по имени Роберт Ишо́. Я с ним скорешился в конце 10-го класса, когда он, двоечник, решил, что надо бы подтянуть математику, и предложил мне сидеть на этих уроках на первой парте и помогать ему решать задачи. Для меня математика была плевым делом, я все задачи решал за минуту, а потом скучал, рисуя картинки в тетради или бакланя с соседом, за что меня училка постоянно ругала. Ну, Роберту я помог, а он решил помочь мне. Ибо я собирался продать свою белую куртку от костюма (мне короткие куртки никогда не нравились) и блестящие штаны. И он нашел покупателя из своих друзей, я пришел к нему, друг все померял, все подошло, и он все купил! Заодно как бы в благодарность я продал Ишо Олину куртку, ну такое было условие. В результате, за пять минут я «заработал» аж 200 рублей! Шиза!
Остаться без зимнего прикида я не боялся, ибо у отца было пальто, которое я донашивал еще двенадцать лет. Да, вспомнил, хорошую и модную осенне-весеннюю финскую куртку от тоже мне купил осенью 77-го по моей просьбе в той же «Берёзке». На несколько лет ее хватило. Так, я вроде про пиджак писа́л? Так вот, джинсовый пиджак – точнее длинную куртку пиджачного фасона, не короткую тужурку как у других – я наконец-то получил в ноябре 85-го, кода дембельнулся со службы в СА, а отец вернулся из Нигерии. Моему счастью не было предела! Но какая участь его постигла – вы уже знаете.
Но я опять отвлекся. Итак, во сне пришел мужик и говорит: «Наливай»! Ну, отец как гостеприимный хозяин выставил на стол нехитрую закусь, мы сели на кухне и начали внедрять. Внедрили, а этот мэн быстро напился и решил отвалить. А поскольку передвигаться он почти не мог, то отец пошел его провожать. А дорога к метро была хорошо видна из окна Алькиной комнаты. Я из него всегда отцовскую машину отслеживал, когда он уезжал на работу, а я собирался смотреть видео. Ну и решил проследить, как они с алкашом почапают. Через пару минут они появились на дороге, отец поддерживал незваного гостя, тот с трудом шевелил ногами, и в какой-то момент они свалились на обочину. Я подумал, ну алкаш хренов, но они так и продолжали лежать и не поднимались. Тогда меня осенило, что отцу поплохело, и надо вызывать «скорую». Но вызвать не успел – сон прервался. Вот что это? Предчувствие или предзнаменование? А главное, что во время нашего «застолья» отец меня как всегда за что-то ругал – за что, не помню. Вот тоже интересный пердимонокль. И к чему такой сон?



На следующий день Маша прислала вот такое письмо:
В воспоминания о Льве хочу включить благодарность Оле: