7

…Обнаружил себя в чем-то страшно знакомом, обжитом многими годами радостных дней. Это же моя квартира! И снова вернулось счастье.
Оглядел мою обитель. Кабинет, любимая библиотека на полках во всю стену.
В квартире никого, телевизор не бубнил новости, которые забываются на следующий день. Что это, мир вымер? А где?.. Ах, да. Мы ехали на юга…
Глянул через дверь в страшную тихую спальню со слабым духом навеки ушедших. Широкий мир исчез. Один на свете! И снова саднящая душевная боль вызвала слезы, нахлынуло отчаяние покинутого беззащитного ребенка.
И возвратилась прежнее.
Мое настоящее было невыносимым. Забыл о широком мире вокруг, о приятелях и знакомых, с кем сталкивался и дружил, о подружке Омео и стройной уютной Амизи, даже о только что увиденной идеальной стране Элладе, действовавшей как лекарство. Только не о жене и сыне.
Семья всплыла, как в счастливом сне. Жена, насмешливо бедовая, с курчавой головой и черными глазами, остановленными на мне. Не помнил, как она выглядела, оболочка внешней красоты перешла во внутреннее, более прочное обаяние. Словно всегда знал ее целиком, внешность исчезала — молодая или старая, красивая или нет.
Мы уставали от нашего счастья, так, что хотели отыскать друг в друге изъяны. Докапывались до самых основ.
— Ты боишься за меня, — доказывала она, — потому что боишься остаться один, без женского ухода.
Я обижался:
— Просто боюсь за тебя, любимая!
— Нет, ты просто эгоист.
— Да, я эгоист, не хочу тебя терять.
— Это не любовь, а привычка. Привык, что я рядом с тобой.
Она начинала плакать. Все заходило в тупик.
Обнимал ее, вырывающуюся, и целовал мокрые глаза.
Я тоже хотел, чтобы она меня постоянно обнимала, и по возможности целовала. И когда отстранялась, я обижался. Страшно, смертельно, до развода. Она меня не любит! — мстительно думал я.
Вскоре она робко стучала в мой кабинет, где я лежал лицом к стене.
— Пришла пощупать, не умер ли ты.
И начинала целовать меня.
Я крепился, сколько мог, но не выдерживал.
— Недолюбливаешь ты меня.
И поддавался поцелуям.
Потом появился сыночек, и очень скоро стал лепетать, совершенно неожиданными сочетаниями слов. Глядя на кота, лежащего на кровати розовым пузом кверху, он начинал плакать:
— Какой счастливый! А меня заставляют что-то делать.
Жена командовала мной, вертела, как хотела, в то же время понимая, насколько хрупко ее превосходство, стоит мне шевельнуть пальцем. Но ее превосходство было непоколебимым, я боготворил ее.
В семье я нашел все, что предназначено для человека, чтобы быть счастливым. Не нужно было ничего лучше, чем жить в уюте, утром видеть влюбленно провожающие глаза, когда уходил в свою общественную организацию «Экология духа», созданную для прививки нравственности в состязательный бизнес нового мира…
Забвение настоящего — вот что надо для ухода от боли. Наверно, мир открывается воображением для того, чтобы уйти от потрясения основы всего существа.
Иосиф Бродский, уехав от преследований и несчастной любви в другое полушарие, видел время скорбно исчезающим, и только память о прошлом постоянна.
Вещи затвердевают, чтобы в памяти их не сдвинуть
с места; но в перспективе возникнуть трудней, чем сгинуть
в ней, выходящей из города, переходящей в годы
в погоне за чистым временем, без счастья
и терракоты.
Человек, обрезавший былое счастье переходом в иное измерение, оставляет за собой постоянство воспоминаний. Что это? Фатализм поэта? Выход в его трагической судьбе — путешествие в новизну миров? Или установление истины, в которой не подразумевается выход? В ритме — накатывающихся волнах вечности — нет разрешения, но есть какое-то утешение.
Моя боль потери говорила, что я всегда нахожусь в настоящем. В какие бы сферы не бросался, не могу отвязаться от него. Есть ли я без боли?
Удалиться от настоящего в другие сферы? Но здесь же остались мои родные! Как их оставить? Оставить настоящее — непереносимо! А вернуть то, что становится прошлым, невозможно.
Жизнь страшна, когда сознаешь смертность в отмеренном тебе отрезке времени. Но становится легче, когда видишь мир с высоты, целиком, во всей необозримости сфер прошлого и настоящего. Хотя там мелькают сплошные битвы, жуткие страсти, страдания народов.
Может быть, скоро забуду, и останется лишь грустное воспоминание? Когда раньше читал газеты и слышал новости о пандемии, охватившей всю планету, и болезни сына — совсем недавно! — эти переживания быстро исчезали, как будто то было в незапамятном прошлом. А ведь как больно и страшно это было!

И снова хотелось вырваться куда-то, где бы притупилась боль. Оглядывал широкий мир на полках книг моей библиотеки по стенам кабинета, чувствуя любимых авторов живыми.
Читая про древность, мы обостренно ощущаем себя людьми будущего, в котором тоже непросто, но на более высоком уровне (хотя, может быть, и не таком высоком, как я выяснил лично). Ну, а с нынешней внешней реальностью — у нас не складывется, – всегда в контрах.
Увидел большой альбом «Помпеи. Путешествие в далекое прошлое», который купил в самóм древнем засыпанном пеплом городе, побывав там в туристической поездке…

8

Я спускался с горы Везувия, вулкан курился светлым дымом. Почва меняла цвет от багрового до песочного. А внизу утопал в сплошной зелени теплый домашний городок на берегу легендарного моря.
Через кустарник и ниже виноградные сады спустился на окраину города. Внизу на окраине какие-то куриные строения, посреди двора мощный камень-жернов для зерна. Миновал дворы, где торчали, как большие гнезда, какие-то округлые глиняные печи для обжига горшков и утвари.
Вышел на улицу, покрытую вывороченными приглаженными булыжниками, спотыкаясь и воротя нос от канав по бокам, куда сваливали нечистоты. Пошел по тротуару с краю. На дороге дребезжала повозка с железными ободами колес.
По бокам улицы суетился глубинный народ Помпеи, оживленный и озабоченный, как и в моем далеке.
У тесно притиснутых друг к другу домов стояли ведра и кувшины, остро пахнущие мочой — прохожие пѝсали в них бесплатно (ее забирали сукновальни, использующие мочу для отбелки шерсти — деньги не пахнут).
Попал в цветное круженье рынка. Бородатые люди, граждане, рабы и вольноотпущенники, женщины, обмотанные цветными тканями, как мне показалось, с мужскими физиономиями и прямыми медальными носами.
В наброшенных на плечи белых тканях подходили к лавкам, где стояли продавцы — они же и производители своих товаров, само производство находилось в пространстве сзади. На лавках всякая всячина: круглый хлеб, разделенный сверху ложбинками на десять частей (так вот откуда наши нарезные батоны!), мясо, рыба, морские креветки, сыры, финики, винные ягоды, каштаны, зерно, шерстяные туники, тоги и башмаки, шерсть, разные инструменты из железа и меди. Рядом у лавок блеяли овцы на продажу. Здесь было все необходимое, чтобы радоваться, как дневному свету существования.
Продавцы в хламидах выдавали товар смуглыми руками, не заворачивая, прямо «в руки». Еще не изобрели пластиковых пакетов, позднее засоривших не только землю, но и дно океанов. Тут же пили вино «Слезы Везувия» и ели купленное на лотках розничных торговцев, бросая остатки под ноги.
Здесь уже не было обмена громоздких вещей, покупки производились на деньги — в цепких руках прятались неровные по краям ассы и сестерции из серебра, с изображением жирного императора, выбитого неумелой детской рукой. Здесь толкалась примитивная бедная жизнь, в ней было чисто и просто, из излишеств были только дорогие специи.
Это было проявление постоянной в матрице цивилизации — обмена бескорыстных порывов красоты на весомую пользу денег.
С радостью ощутил, что нет боли — она появится, если только вернусь в будущее.

Это был бы обычный город, со знакомой мне архитектурой, — дивные белые храмы с множеством гармоничных колонн. Этот стиль принесен из древней Греции, от Парфенона, поразившего гармонией колонн не только весь древний мир, но и потомков.
Странно, это живой город, который словно восстал из остатков колонн и стен, которые я рассматривал в книжке, лежа на диване перед телевизором и ощущая тысячелетний античный дух!