Сигнал звонящего в беззвучном режиме телефона вибродрелью вспарывает поверхность моего
сна. Палец дергается в привычной двойной судороге сброса вызова. Я знаю, что проснуться
придется, но этого так отчаянно не хочется делать, что я с упорством нефтебурильной машины
бросаюсь разрабатывать еще неосвоенные месторождения сновидений раз за разом. Солнце,
бьющее своими настырными лучами в оконный проем спальни, не улыбается мне, а с
крикливостью нелюбимой мачехи только напоминает, что я должна. А мягкость подушки
напоминает, что причин открывать глаза и радоваться новому дню, у меня нет. Зарытая в перины
своего одиночества, я боюсь из них откопаться, как будто дружеские объятия только раздавят
меня до состояния бесформенной каши, но никак не согреют и не ободрят. Я знаю, что это –
неправда, но ничего не могу поделать с ежедневным утренним параличом, своей тяжелой тушей
устраивающимся на моей груди и душащий меня корявыми лапами самоуничижения.
Каждое новое утро начинается с многократного повторения этой замкнутой трассы, а каждый
вечер я мучаюсь бессонницей, подслащенной молитвами о скорейшем засыпании и надеждой на
то, что в новом дне все изменится. Что я легко проснусь, с удовольствием умоюсь, заварю себе
крепкий кофе и выпью его вприкуску с сигаретой, что после с удовольствием займусь работой, а
вечер проведу в компании близких людей. Но предсонные надежды так и остаются надеждами-
оборотнями, каждое новое утро перекидывающиеся в образ голодного загнанного зверя, который
сам на себе ведет изнуряющую охоту.
Я не знаю, какое из звеньев этой цепи нужно сломать, чтобы вырваться из своего замкнутого
круга, или к чьей помощи стоит прибегнуть для осуществления этого плана. Я не вижу выхода, не
чувствую воздуха надежды, не ощущаю вкуса своих дел. Я устала, и оттого много сплю, но этот сон
не восстанавливает силы.

Недовольная дочь затыкает дырки сине-черного дуршлага ночного неба отдыха
комочками ваты, состоящей из волокон тревоги и сомнений. Теперь белый свет звезд целей,
желаний и мечтаний не может пробиться через них к обетованной земле спокойствия, где правят
взрослые. Она превращается в юдоль скорби и терзаний. Наглая девчонка делает это просто
потому, что может. Назло. Чтоб их всех, этих надоедливых родителей. Пусть знают, как не уделять
нужное дочери количество внимания.
А взрослые только и могут, что разводить руками. Капризное чадо требует этого внимания
слишком много. Из-за этих его капризов все то внимание, которое должно было быть уделено
работе, деловому общению или даже дружеской коммуникации, направляется на
удовлетворение потребностей ребенка. Поля не жизненно важных потребностей ребенка
занимают неоправданно огромные территории. На них каждое три-четыре дня взрастает такой
обильный урожай нытья, истерик и громогласных воплей с целью привлечь к себе внимание, что
родителю ничего не остается, кроме как начать судорожно потакать этим «хотелкам». Они
крикливыми и бесноватыми, уродливыми, облезлыми птенцами распахивают свои клювики. И их
приходится кормить компульсиями, судорожными беганьями туда-сюда и огромными порциями
прокрастинации в соусе Беша-Лень. И это не те птенцы, которые из гадкого утенка превратятся со
временем в прекрасного лебедя. Их линия судьбы – это навсегда остаться такими, если, конечно, с
небес осознанности и рациональности не снизойдет взрослый, который сможет что-то сделать.
Внутренние наглые девчонки, держащие в золотой клетке из прутьев выученных рамок
птенцов всех степеней уродливости, живут за грудиной каждого человека. Он уже давно перерос
стадию детства и перестал пролезать под стол не сгибаясь. Теперь его путь лежит через дверные
проемы. И людей, прошедших этот рост правильно с идеалистической точки зрения, попросту не
существует. У каждого человека были родители и окружение, которые ломали прямую тропу
взросления валунами травм под, порой, немыслимыми углами. Эта дорожка постепенно очертила
границы полей необязательных потребностей внутреннего ребенка, и теперь, будучи взрослой
теткой, я смотрю на эти плодородные просторы с растерянностью и ужасом. Я не знаю, что с ними
делать. Как вести себя моему внутреннему родителю, чтобы уменьшить их до разумных размеров
– не слишком маленьких, ведь дети должны быть любимы, но и не слишком больших, ведь они не
должны быть избалованными одновременно.
Наверное, сто ;ит научиться говорить «нет» не только друзьям, коллегам и начальству, но и
этому ребенку внутри себя, который путает берега, зарывается и теряет знания о рамках (тоже
назло) слишком часто. Наверное, стоит прочертить эти рамки не только снаружи себя (кстати, и
там они прочерчены мигающим пунктиром - пролезть легко), но и внутри. Зря что ли я являюсь
художником, мне ведь линию провести от руки – раз плюнуть!
Но пока я занимаюсь плеванием именно на эту задачу. В сладкой вальяжности
растянувшись на перине из пуха тех самых птенцов, я медленно парю на этом одеяле-самолете
прямо вниз, в бездну подсознательного, орущего от невыносимой боли бытия. Парю и
поплевываю на многие важные задачи, и в этой легкости отказа от действительно важного
превращаясь в прекрасную, но такую уродливую Скарлетт. По харе надо надавать этой Скарлет.
Что предпочтешь, дорогая, сковородку, биту или молоток для отбивания мяса? Или можно
раздавить тебя деревянным прямоугольником художественного планшета, после чего аккуратно
скатать в рулончик и выкурить самокруткой ненужных капризов, пока не развеешься пеплом
воспоминаний о былой моей несуразности.
Да, было бы неплохо. Тем более, что самокрутки курить я люблю. Но такое решение
проблем красиво выглядит только на языке метафор с лингвистическими игрищами. Его
формулировки не дают ответа на вопрос, что делать в материальном мире с последствиями
беснования фантомов у меня под ребрами. Хорошо, что я начала, наконец, заниматься с
психологом. С ним мы разберемся, какие внутренние установки и явления собираются в харю
Скарлетт и что из перечисленных ударных методов эффективнее для ее устранения. Разгадаем
шифровку метафор и найдем способ материализовать их в мир вещей. Где лежание на кровати
будет в радость, а не назло.

Что есть синяк под глазом?
Синяк под глазом – всегда свидетельство чего-то. В случае, если он украшает мужское лицо, это, как правило, свидетельство знатной драки. Возможно, даже в защиту чести своей любимой. Если же космическая синева красуется на женском лице, то предмет его свидетельствования легко можно вычислить по выражениям лиц встречных прохожих на улице и в метро. Это всегда сожаление о свершении неправомерного по меркам родительского воспитания факта поднятия мужчиной руки на женщину, но с различными оттенками. Иногда оно окрашено в презрение, мол, если социальная ответственность прекрасной половины человечества находится ниже уровня общепринятой добродетели, то она сама и виновата. Особенно, если состоит на момент получение синяка в отношениях. В других случаях это отвращение к той же распущенности нравов. Встречается время от времени и искреннее сочувствие. Обычно оно исходит от женщин, которые сами получали в глаз по тем или иным причинам и считают, что женщину бить нельзя ни при каких обстоятельствах. Или от родителей этой девушки, которые в случае наличия в их сердцах любви к дочурке будут на ее стороне всегда.
Но не все всегда так однозначно. Как мужчина может получить в глаз не в борьбе за правое дело, а в пьяном дебоше или вовсе от какой-нибудь третьей женщины, к которой он имел неосторожность некрасиво приставать, так и фингал под девичьем глазом может свидетельствовать о совершенно других обстоятельствах.
Я вот, источая из центра огромного иссиня-черного синяка вокруг правого глаза свет смиренной мудрости, точно могу сказать, что, конечно, женщина скорее всего сама виновата в появлении такой красоты на лице, но иногда оно случается по сценарию, который невозможно придумать нарочно. Будучи злостным гипотоником и реагируя на погодные катаклизмы тотальным падением артериального давления, я заполучила свое свидетельство собственной несостоятельности при палении в обморок после умопомрачительно интенсивного танца обложного ливня с палящимсолнцем в течение жалких трех часов. Я просто упала в обморок, приняв вертикальное положение на ногах после горизонтального на кровати слишком резко. Желание срочно сбегать в туалет – это, конечно, уважительная причина для резких телодвижений, но она может привести к печальным последствиям. Особенно, если перед вскакиванием отдаваться сонной неге, которая сама по себе заставляет показатели артериального давления смущенно пригибаться к плинтусу.
Мой синяк под правым глазом – это свидетельство собственной невнимательности в отслеживании состояний своего организма и логично вытекающие из этой праздности последствия. И этот фингал не свидетельствуют о рукоприкладстве моего молодого человека. Потому что, будучи правшой, он нанес удар именно ею, и синяк красовался бы на моем левом глазу. А не на правом.
Однако, встречные прохожие на улице и в метро не утруждают себя дедукцией и анализом столь очевидных вещей. Видят синяк на женском глазу – и сразу уверяются в собственной непогрешимой правоте касательно чьего-то там ко мне рукоприкладства. И этот случай показывает, что синяк под глазом свидетельствует не только о моей неловкости, но о стереотипизации мышления большинства окружающих меня представителей человеческой расы. А это гораздо печальней, чем гипотония какой-то там девушки в моем лице и не умение этого лица следить за собой.
Интересно, в чем стереотипизирована я?..

Иногда под закрытыми веками не носится никаких, даже самых простеньких картинок сновидений или, на худой конец, визуализированных мечтаний. Они всегда имеют приятный сладковатый вкус, потому что мозг, покоящийся в темноте черепной коробки позади глазных яблок, знает, что еще совсем чуть-чуть – и можно, наконец, полностью погрузиться в дрожащие летним маревом ночные грезы. Но иногда единственное, что видно под закрытыми веками – это красная пульсация злобного раздражения, вызванного, кажется, тотальной неспособностью этого своего мозга к хоть сколько-нибудь полезной жизнедеятельности. Ко сну, например.
Все, на что он способен сегодня ночью – это очередной «неуд» по дисциплине сновидений. Мало того, что в выполненных ночных заданиях нет ничего от дрожи летнего марева, стрекота цикад и журчания ручейков, так даже для такого качества выполнения уроков этого разгильдяя-мозг еще и приходится потчевать уговорами седативных препаратов различной степени интенсивности. А он только и знает, что отлынивать за всякими развлечениями.
Например, любит поддерживать бессонницу в темноте спальни сооружением умопомрачительных конструкций из кубиков «кто и что обо мне подумал», «почему никто меня не любит» или «что делать с тем, что до меня и дела никому нет». Хотя самый близкий человек, которому точно есть до хозяйки этого бездельника-мозга дело, который любит ее и переживает за ее неспособность к самостоятельному засыпанию – вот же он, лежит на соседней подушке и сладко посапывает.
Он-то может уснуть тогда, когда ему это нужно, и своим сладким сопением, наверное, специально насмехается над своей второй половинкой. Чтобы и без того горькая в своих последствиях бессонница ей пуще прежнего медом не казалось. Это второй любимый способ отлынивания мозга от засыпания. Ведь обвинительные конструкции уже построены, и приходит время пускать в их в ход. Бульдозерами придуманных тут же, на своей подушке, претензий сносить все бережно возводимые ранее хорошие отношения. С этим другом, и с этим, с этим тоже, а еще со всеми коллегами и руководством на работе, конечно. Под те же самосвалы могут попасть и мастер маникюра, и косметолог, и парикмахер – словом все те люди, с которыми добрым словом и деньгами выстраивались дружественные в первом случае и позитивно-нейтральные во втором отношения.
Когда площадка с некогда прекрасными строениями отношений приобретает отражательную способность зеркала, приходит пора третьего любимого занятия мозга в попытках не спать – полюбоваться на себя, любимого, в ней. И до скрипа надраивать каждый участок, который смеет своей заляпанностью отпечатками чужих мнений поверхностью отражать мозг не так, как этого тому хочется. А хочется видеть ему в собственноручно созданном зеркале отражение не двух аккуратных полушарий с благородной рябью извилин на их поверхности, а исковерканного уродца, убожеству которого позавидовали бы самые нелицеприятные объекты из Кунсткамеры, что расположена в Санкт-Петербурге. Впрочем, нечего даже и пытаться воскресить город на Неве в своей памяти, ведь ты, хозяйка, недостойна ехать туда. На его мостовых есть место только изысканным дамам из светского общества. Куда тебе, хозяйка, до них.
С помощью нескольких этих изысканных па мозг переходит к завершающей стадии своего побега от ночного задания – сна. Сейчас он пустится жалеть себя и оплакивать бесцельно потерянные годы, неважно, заслуживает он жалости на самом деле или нет. Потому что утро, вернее, тот дневной час, когда хозяйка изволит открыть глаза, в любом случае будет горчить разбитостью слишком малого количества некачественного сна. Вначале он буде сжигаться в тахикардии кошмаров, а потом пропускать сквозь веки все больше и больше солнечных лучей, так и норовящих разбудить его щекоткой перышками мыслей «пора вставать», «работа сама себя не сделает» и «ты же ничего не успеешь!»
Бывает очень трудно убедить мозг все-таки поднять глазные веки, когда тело уже давно не спит. В этом деле очень помогают две вещи – нестерпимое желание навестить фаянсового друга и подхваченная с прикроватной тумбочки по возвращению с этого приема кружка с хоть и остывшим, но все еще вкусным и крепким кофе. Кружку эту стоит приготовить с вечера, чтобы утром или ранним днем, когда хозяйка разгильдяя-мозга проснется, сразу и его, и кровеносную систему с заниженным давлением чем-то порадовать. Глядишь, после глотка целебного напитка и слезы, в предыдущие дни заранее заготовленные и выбрасываемые при первом же промаргивании из слезных каналов, не понадобятся.
Сегодня впервые за пять дней проснуться без безотлагательного слезоотделения получилось. Что заставляет намотать урок на ус и лишний раз улыбнуться. Или хотя бы попытаться.

На большой сковороде неровные кубики репчатого лука и кривые ухмылки полуколец
моркови исходят паром и пока еще вкусным ароматом. Ручка этой сковороды торчит в проход
кухни и прочерчивает черным продольную ось моей головы, от затылка до кончика носа,
расположенной на полметра ниже. Локаторы ушей, симметрично расположенные по бокам,
зажаты между маяков коленей. Еще ниже, на уровне моря липкой грязи, потолочной пыли и
волосяных колтунов, робко выглядывают из его зловонных волн две стопы недевичьего размера,
направленные мысками в носках друг к другу. На них морщатся носки, такие же грязные,
разумеется.
Складные лопасти рук согнуты и неловко сложены переломанными немилосердными
ветрами реальности крыльями в пространстве между корпусом и ногами. Пальцы вцепились в
волосы, которые, будучи заплетены в дреды, идеально подошли бы к описанию захламленного
мира. Вот только свалявшиеся словно бы от невзгод внешнего мира волосяные колбаски были
вплетены совсем недавно и абсолютно нарочно. И если отвлечься от судорожно вздрагивающих
плеч и судорог от глотаемых непомерных комков рыданий, то можно без особого труда заметить,
что цвета для неформальной прически подбирались долго и придирчиво. Но мне, рыдающей на
полу под ручкой от сковородки, невдомек, что кто-то может смотреть на картину с рыдающей
мной под ручкой от сковородки в частности и на жизнь в целом как-то иначе, чем я сама.
Мой же взгляд на все эти вещи вне зависимости от их масштаба предельно прост: все, что
было, есть и будет вокруг меня – это хорошо, славно, замечательно и великолепно. А все, что есть
внутри меня – это настолько плохо, насколько вообще возможно. И я вкладываю в это маленькое
слово «меня» не только то, что находится под кожей, но и необозримые дали галактик со всеми
широтами, высотами и долготами бессметной русской души, какие только я могу себе вообразить.
А вообразить себе я, не читавшая Ницшей, Кантов,Фрейдов, Кастанед и прочих философов с
разным градусом эзотерики в своих учениях, могу немного. Настолько немного, что пространство
в ушке иглы уже будет самостоятельной галактикой в сравнении с тем, на что мое рахитичное
больное воображение способно.
За этим рутинным перебиранием крупы собственной ничтожности можно провести
бесконечное количество минут, превращающихся постепенно в часы, а те – в дни, недели и даже
месяцы. Этот процесс похож на зеркальное отражение перебирания крупиц прекрасного, которые
есть в сердце каждого человека и рассматриванию чего он, иногда с наслаждением, а иногда
стыдливо и украдкой, нет-нет, да посвящает минутки досуга и отдыха. Все то же самое, только
наоборот: вместо похвалы – оплеуха, вместо подбадривающей улыбки – плевок в душу, вместо
надежного плеча – безмолвная пустота. Но воспитанные в парадигме «хвастовство – это плохо»,
большинство людей не уделяют свое внимание всецело похвалам самих себя. Или они
совмещают их с какой-то еще деятельностью (в связи с чем могут прослыть самовлюбленными),
или находят на это настолько мало времени, что любой психолог, поправив модную оправу очков
из последнего каталога Диор, сокрушенно покачает головой и скажет, что «так нельзя». А вот
умственному саморазрушению и любованию на картину апокалипсиса своего внутреннего мира
удается посвятить все имеющееся внимание, без малейшего остатка.
Это грозит некоторыми неприятными последствиями. В случае изучаемой нами сейчас
картины со скрючившейся на грязном линолеуме мной под ручкой сковородки — это будет
подгоревшая поджарка для начинки будущих фаршированный перцев. И единственный верной
дорогой в этой ситуации, чтобы предотвратить ее преобразование из «в частности» во «в целом»,
будет встать, даже если внутренне это ощущается как «заживо оторвать одну часть тела (меня) от
другой (пола)» и «поднять себя за шкирку», взять в трясущуюся правую руку пластиковую мешалку
для готовки, взять в трясущуюся левую руку крышку от сковородки и перемешать то, что сейчас
жарится на ней. Неровные кубики репчатого лука и кривые ухмылки полуколец моркови. Потом
пройти десять метров по коридору до серванта в спальне, взять оттуда бутылочку с сильным
успокоительным, сделать маленький глоточек, поставить бутылочку на место, вернуться на кухню
и запить прошибающее любые заложенности носа лекарство чем-нибудь, что на вкус не
напоминает настойку на концентрате секрета скунса. Замереть на полторы минуты в одной позе,
оставив, не снимая, закрывшую холодильник руку на его дверце. После чего глубоко, но уже не
судорожно, вздохнуть, еще раз перемешать поджарку и пойти на пожарную лестницу курить.
Ведь уже к середине сигареты глаза начнут ловить мельчайшие нюансы клонящегося к
горизонту зимнего солнца, золотящего ресницы, черные кучи некогда снега и крыши машин.
Щеки ощутят дуновение ледяного для начала марта ветра, особенно после нескольких дней
оттепели. Пальцы почувствуют его холод. А давно немытая голова под дредами зачешется.
Это значит, пора домой. Заканчивать приготовление фаршированных перцев, доделывать
дела с риелтором и эникейщиками, составлять план закупок для гуманитарной помощи на
следующий день. Улыбаться любимому человеку. И снова видеть красоту вместо безысходности,
хотя бы по капельке – но везде. И внутри себя тоже.

Усталость раскрывает грудную клетку скальпелем боли и делает прямой массаж сердца своей холодной рукой. Оно сокращается быстрее, чем того требует лежащее не кровати тело. Кровь ритмично шумит в ушах ускоренной в три раза аудиозаписью прибоя. Волны эмоций так быстро и так жадно облизывают берег сознания, что невозможно успеть нарисовать хоть что-то на песне анализирования ситуации. А любые выводы уже через пару секунд слизывались языком нового переживания, оставляя лишь нетронутую массу песчинок мелких обрывочных мыслей.

Усталость набивает мешки под глазами синевой невыплаканных слез и невыпитого на непосещенных вечеринках алкоголя. Царь Кощей моей худобы  чахнет над златом выполненных рабочих проектов, туго набитом в эти мешки. Зарплатная карта удивленными и заискивающими нолями под двумя бровями чисел перед ними заглядывает в его черные глазницы в надежде на милость скелета, выраженную в позволении переехать в кассовый терминал ближайшего продуктового магазина или любимого магазина одежды. Однако венценосный скелет балует свой двор обратно пропорционально цифре на напольных весах, которая всегда кажется ему слишком большой. И если бы песок на пляже сознания можно было бы вытащить из жадных лап эмоционального прибоя и переплавить в секиры из армированного стекла - мышления без искажений -то царек этот уже давно бы превращался в занятную окаменелость с отсутствующей головой.

Усталость своей второй рукой безжалостно сжимает третий мешок моего организма – желудок, выдавливая насильно складируемую в него призраками былых правильных выводов пищу. Для нее совершенно безразлична ее цена и вкусовые качества. С  равным неуспехом это может быть и простецкий Доширак, и роскошное фуа-гра, и диетический салат из зеленый овощей без масла и соли, и фруктовая тарелка, и сдобная булка. Им всем придется изменить маршрут и вернуться в мир снаружи пищеварительного тракта, обжигая губы и рот желудочным соком разоварования.
Усталость знает все болевые точки на моем теле, втыкает в них колышки спазмов, а между ними натягивает струны мышечной невралгии. Она – прекрасный музыкант, заставляющий зрительный зал из моих голосовых связок издавать звуки рыданий. Для нее они звучат как крики «браво» и «бис» и, будучи благодарным исполнителем, она способна играть на этих нервных струнах часами напролет. Прервать это выступление не может даже ЧОП сна, призванное кнопкой тревожного сна парализованным болью сознанием. Это единственное, что оно еще может – дотянуться до блистера со снотворными таблетками. Но едва вновь поднимется занавес моих век, как выступление продолжится. Прекратить это феерическое, но жестокое представление сможет разве что ОМОН капельниц с седативными препаратами совместно с военной авиацией рецептурных обезболивающих.

Усталость синтезирует кислород, состоящий из соединений когнитивных химер с ионами самоуничижения, необходимый для жизни моих внутренних демонов. Это они раскачивают море эмоций и увеличивают частоту его колебаний. Под ее защитой и покровительством они совершенно неуязвимы для неготовых к столь внезапному нападению децентрализованных мыслительных войск.

Я принимаю решение выкинуть белый флаг и отправить в штаб врага переговорщиков в лице попустительства своим вредным привычкам – лени, чревоугодию, игнорированию родных и близких. Быстро заключенный, хоть и невыгодный, мир в перспективе эффективней долгой изнурительной войны, итогом которой будет глобальное истощение. Чтобы его преодолеть, потребуется куда больше времени и ресурсов, чем потраченный впустую вечер выходного дня. Если бы у меня было понимание, как выйти победителем из этого противостояния, истощение было бы оправдано, но пока что мы с Усталостью, являющейся профессионалом в столь многих сферах, шли на равных.

Пальцы продолжает коготь ведьмы в виде карандаша. Я царапаю им на поверхности бумаги пентаграмму рисунка. Пока это всего лишь эскиз, первая разметка территории перед будущим ритуалом призыва Нечто. Когда магический узор будет завершен, и я от эскиза перейду на большой формат для зависшего перед внутренним взором образа, Оно откроет свой третий глаз где-то в глубине Бездны за грудиной. Он будет смотреть на окружающий мир откуда-то из области сердечной мышцы, и, кажется, именно она будет сжимать кисть. Вовсе не руки. А я подобострастной рабой буду подчиняться всем желаниям своего господина.
Если Нечто захочет рисовать обнаженную натуру, исковерканную падениями на трамплинах жизни – так тому и быть. Если Оно повелит мне изобразить Его портрет в виде сфинкса, сидящего перед натюрмортом в стиле Малых голландцев – я напишу его. Нездешняя кошка будет загадывать мне загадки о вечных проблемах жизни, и мой ответ должен оказаться на холсте. Я – прилежная ученица, и выполню эту задачу на пятерку с плюсом. Потому что остро заточённым ритуальным ножом я наточила карандаш так, что он может легко прорезать кожу до крови, я сжимаю его в руке, но ею движет не мой разум. А чей-то другой. Разум этой господствующей сущности.
В моей голове с ранних лет есть спокойное знание, что рука подчиняется не моей воле. Мой разум неспособен на такие картины, делающие вскрытие зрителю наживую, на такие портреты, которые выдают эти потроха всякому смотрящему во всей красе без прикрас, на такие пейзажи, которые заставят задыхаться от тревоги самого спокойного человека.
Нечто из глубин моей пропасти смотрит зорче, чем мои близорукие глаза когда-либо смогут – даже если я сделаю операцию по лазерной коррекции зрения. Оно знает такие вещи, до которых своим умом я никогда не дошла бы. Поэтому я беспрекословно подчиняюсь его повелениям, и все мое существо распластано перед ним на дыбе. Я готова принять любые Его пожелания. Моя рука – это его рука. И это неизмеримое счастье – находиться во власти такого господина. Или госпожи. Существо это бесполо в своей доминирующей сексуальности.
Каждый рисунок, каждая картина, даже каждый элементарный набросок – это медленное нарастание животного удовольствия в путах, лишающих возможности хоть как-то сопротивляться. Нечто возьмет меня любыми способами, подчинит себе и заставит служить. Я буду на коленях приносить ему пищу собственных впечатлений, моля о подачке в виде вдохновения. Я буду умывать его когтистые лапы, такие же, как зубец карандаша в руках, в ароматной воде своих желаний. Я буду массировать Его плечи своим кулаками своего слабого сопротивления, рассыпающегося в песок полной самоотдачи.
Это подчинение отнимает много сил. По завершении каждого этапа рисования я без сил валяюсь на холодном кафельном полу реальности. Ее плитки потрескавшиеся, припудренные осыпающейся с монотонно прямоугольного потолка быта. Стыки давно покрыты черной плесенью разочарований. Штукатурка поражена грибком неудач. Но все это ничего не значит, потому что Нечто милостиво, и будет любить меня столько, сколько я готова отдать своего ресурса ради потакания Его прихотям.
Нечто подобно изобретению других человеческих гениев – нейросетям, создающим изображения из чьих-то слов и чужих картинок. Она компилирует все данные сети, заключенные в библиотеки и архивы интернета, чтобы родить нечто нездешнее, такое, до чего художники обычно додуматься не могут. Человеческий разум неспособен перерабатывать такое количество информации и впечатлений. Только Нечто дает ему такую возможность, мощью суперкомпьютера сочетая несочетаемое в вихре виноградных оттенков. Они пахнут красным вином и на вкус, как коктейль из горечи и эйфории. Этот лонг, я надеюсь, господин будет подавать мне до конца моих дней. До тех пор, пока разум ясен и свободен от затягивающихся сетей слабоумия, деменции и Альцгеймера. Они заставят нас расстаться. Нечту будет все равно – Оно найдет другую прислугу, а для меня это будет невосполнимой утратой.

В черепной коробке надсадно жужжит рой мух. В своей суетливости им недоступен принцип «в тесноте, да не в обиде». О нет, они очень обижены на черепную коробку за ее чертовски малые размеры, на меня, как на ее законную владелицу, за предоставление им, мыслям, столь тесного офиса, и друг на друга, конечно, потому что не дают пространства спокойно отъесться тревогой и сделаться большими, жирными слонами.
Мысль-слон радостно хлопал бы своими большими ушами, не очень старательно создавая иллюзию попыток улететь. Но, во-первых, он слишком тяжелый, чтобы эти уже понапрасну огромные уши могли оторвать это тело от нижнего ската черепной коробки. Во-вторых, даже если бы могли, то череп – это закрытое пространство, чьи возможности для влетов и вылетов ограничены тонкими ушными каналами. Слон в них не пролезет. Разве что хоботом пощекочет. В-третьих, этот красавец не собирался бы никуда улетать из моей черепной коробки.
Она очень часто становится теплым уютным вольером для какой-то одной мысли, доведенной сверхкалорийным рационом из тревог, сомнений, самокритики и самобичевания до крайней степени ожирения. Это – совсем неподходящие для мыслей корма. Им показано сбалансированное питание, состоящее из планирования, присчитывания и тайм-менеджмента по большей части. И, конечно, не стоит забывать про витаминные добавки из воодушевления, увлеченности, яркого интереса и сильного любопытства.
Но речь сейчас не о мыслях-слонах. Их нет в моей голове в данный момент. Зато есть жужжащий рой из судорожных обрывков мыслей разной степени откормленности. Он щекочет нервные окончания своими лапками, посылая мышцам спины команду спазмироваться и стиснуть соседствующие нервные волокна в таких крепких объятиях, что меня обязательно скрючит межреберной невралгией. Мухи задевают крылышками стенки черепной коробки, вызывая нестерпимый зуд неосуществленной самореализации во внешнем мире. Их жужжание своими звуковыми волнами атакует внутреннее ухо и барабанные перепонки, заставляя те выбивать пугающе ритуальный марш, который обычно звучит на торжественных похоронах из транспортного средства, сопровождающего траурный кортеж. А вибрации, создаваемые этим жужжанием, врезаются в глазные яблоки, заставляя их видеть черные круги и желто-зеленые пятна вместо действительной реальности. Еще и тошнит из-за этого жужжания так, будто я переживаю первый триместр беременности.
Хотя единственное, чем я сейчас беременна – это назойливой мыслью о том, как бы все сегодня и завтра успеть. Она виртуозно играет на нервных струнах, заставляя каждые полминуты бросать взгляд на часы. Впрочем, родить эту мысль четким успеванием все в намеченные сроки – это именно тот план, который поможет пережить предстоящие пару дней.
Он же, кстати, оказался неплохим домоводом и чем-то потравил рой мыслей-мух в моей голове. Внутренним взором вижу гору их трупиков внутри черепной коробки. Вытряхнуть бы ее куда-то, даром что ли ушные каналы простаивают без дела. Но на это уже нет времени – нужно быстро и точно делать другие дела, чтобы уложиться в эти чертовы сроки. Чувствую, мне предстоит болезненно поплатиться за это махание рукой на гору трупов мыслей-мух в голове, но сейчас нет времени об этом ни думать, ни тревожиться. Последую заветам одной красавицы из американского романа: подумаю об этом завтра.

В чашке по левую руку густеет желудочный кисель, выдыхая пар на монитор. Конденсат
мешает смотреть, в какие слова складываются набираемые на клавиатуре буквы. Кажется, это
должен быть текст про внутреннее состояние.
В голове густеет кисель из переживаний и мыслей. Это студенистое блюдо из зерен одних,
их же плевел и крахмала других вытекает на клавиатуру через сопла пальцев, вязнет в кнопках,
замыкая их контакты в произвольном порядке. Монитор отображает результат такого способа
излить накопленное в виде текста, который читатель имеет какое-то переживание – отвращение,
радость или честь – сейчас читать.
Мне хочется утечь потоком киселя в другом направлении от сложного русла ответов на
вопросы «кто я такая» и «чего я стою». Помню, в детстве я часто смотрела мультфильм, где
подруга главного героя говорила, что очень важно знать на них ответы, после чего приключения
этого героя как раз и начинались. Мне же проще разлиться половодьем почти желеобразного
варева по долине своего «я», затопляя студнем все подвалы, где крысы сомнений скребут его
стены, вызывая образование комков в горле. Чем отправиться в увлекательно путешествие
поисков ответа на эти вопросы.
Я не знаю, кто я такая и чего я стою. Мое самовосприятие сильно искажено заниженной
самооценкой и завышенными требованиями к этой ползучей твари – к себе – и любой мой ответ
на этот вопрос будет оценен окружающими меня учителями близких людей, как
неудовлетворительный. Но я же отличница, я все и всегда должна знать лучше всех! И отвечать,
кстати, тоже: четко, собранно, без лишней «воды».
Но кисель – он же жидкий, скажете вы. И будете правы. В этих строках, полных попыток к
бегству от самоосознания, их следы размывает как раз вода, которой тут больше, чем кажется на
первый взгляд. Посмотрите, она же заполняет все лунки изгибов, капает с кончиков всех
буквенных палочек, сочится из пипеток всех их петелек!
Смысл этого текста гораздо короче его фактического объема и сводится к простой фразе «я
не знаю, кто я и чего я стою, очень хочу узнать это, но не знаю с чего начать».
А желудочный кисель, между тем, уже окончил заляпывание монитора конденсатом пара,
и я ясно вижу все буквы, что есть на экране. Их слишком много для описания содержимого этой
фразы, потому что оно простое и понятное. В отличие от поисков ответов на вопросы, озвученных
в первом предложении этого абзаца.
Что ж, осознание водянистости текста – отличный повод его завершить. Благо, от воды я
его уже отжала, оставив вопросы расти непостижимо большими и сухими монументами, не
покидающих поля внимания никогда. Просто за чет своих размеров.

Я сижу вся на зеленых иголках лайков в социальных сетях. Чувствую себя настоящим йогом, которому не страшны никакие уколы. Приходится сладко лгать себе, что это все – мое великое мастерство, но на самом, честном, деле все дело в том, что эти уколы мне приятны. Они не ранят, а лишь задорно щекочут мое самолюбие, доводя меня до счастливого смеха.
Что же вызвало такой бурный восторг у моих друзей? Нет, это не как обычно за мной водится профессиональные кадры с фотосессий. Но это тоже фотография. Фотография моей последней живописной работы. На ней написан натюрморт со столом, предметами быта, виноградом и кошкой породы сфинкс. Ее четыре красных глаза пристально наблюдают за зрителями, восторженно глядящих на картину. Взгляд этих очей вспарывает брюхо их душ острым скальпелем наблюдательности. Они все видят и все знают. Даже мне, сотворившей их, неуютно под этим немигающим взглядом. Что уж говорить о посторонних людях.
Жаль, мои домашние пушистые любимцы – трое котов – не могут почувствовать на себе этот взгляд. Интересно было бы понаблюдать за их реакцией. Кошке-то на картине она будет безразлична, но теплые комочки сами наверняка бы почувствовали тихую угрозу, исходящую от сфинкса. Стали бы ругаться на языке шипения, вздыбливать спины оборонительными арками, приклеивать уши к затылку на суперклей страха. Но, к сожалению, кот на полотне пахнет только маслом, которым он вырывается в мир из белого шершавого полотна холста.
Вообще, писать маслом – это огромное удовольствие. Оно гораздо мягче закостеневшего в своем моментальном высыхании акрила, гораздо нежней чуть более мягкой, чем акрил, темперы. Так легко получается делать переходы между светом и тенью, между разными оттенками одного и того же цвета. Если бы в реальном мире смягчение границ давалось бы так же легко, как это подвластно маслу! Провел кисточкой благости по острым краям контрастностей, и вот уже противоположности не враждуют, но плавно перетекают друг в друга, составляя единое прекрасное целое. Писать маслом – это утопия человеческой коммуникации, где никто не ненавидит никого.
Кто-то может сказать, что это обезличивание субъектов. Но не только ершистые иголки делают нас теми, кто мы есть. Конечно, приятно чувствовать себя защищенной под толстой крокодильей шкурой или острыми, ядовитыми иглами дикобраза. Добавить сюда еще длинные клыки, пусть даже и желтые – и всякий живой убоится даже просто подойти близко. Но существует еще множество куда более мягких животных. Даже хищники – и те покрыты нежной шерстью, дарующей им тепло в северных стужах. Что и говорить про милых оленят или трогательных домашних кошках.
Мне нравится писать маслом именно из-за этого обтекания острых углов. Наверное, потому что это одна из важных черт моего характера – не обострять конфликты. Или и вовсе, по возможности, их избегать.
Мы с маслом очень похожи. Способны произвести любые эффекты, не накаляя при этом обстановки, передать глубину скрытых смыслов на многослойном дне творения, произвести впечатление на сторонних зрителях и быть удовлетворенными от самих себя. Поэтому я наслаждаюсь щекоткой зеленых стрелочек лайков. Заслужила.