Корабль сжирает пространство
От трюма до рубки и юты.
Изъедена нить постоянства
Постылой больничной каюты.
Двадцатый этаж и реприза
У края ментального рифта,
Прошиты от верха до низа
Хребтом нерабочего лифта

Шестом деревянного перша
В присутствии Бога, заочно,
Сюда отправляют умерших,
Безвременно, тихо, досрочно.
Больных инкурабельным скерцо
Нельзя ни лечить, ни повесить.
Матрос с захлебнувшимся сердцем
На палубе с номером десять.

Там доктор твердит терпеливо:
"Не верьте, не знайте, не плачьте,
Забудьте про шёпот прилива,
И яркое солнце на мачте,
Ведь счастье и боль - равноценно,
Как радужный бред ахинеи.
Мы радость введем внутривенно,
А может, и что посильнее"

В больнице туман и разруха
Надежды бессмысленно бренны.
Лишь ветер доносит до слуха
Далёкую песню сирены.
Под каплями праведной чуши
Что падали вниз, и густели,
Матрос остаётся на суше,
Прибитый гвоздями к постели.

Вода проступила под килем
От мелкой речушки до плёса,
Стихия убитая штилем,
Проснулась, и слышит, матроса.
Срезая ночные покровы
Петлёй молчаливых истерик,
Круша маяки и основы,
Всё море выходит на берег.

Под нимбом стеклянной тиары
Могилы пусты и горбаты.
Уснули на дне мановары,
А илом укрылись фрегаты.
Давно утонула эскадра
Под грузом заржавленных сабель.
Рецептами от психиатра
Пространство сжирает корабль.

Где мир отвратительно полный
Пространство выходит за рамки.
Холодные синие волны
Смывают песочные замки.
Уснувшие стены калеча,
По звёздам и мелкому просу,
Всё море шагает навстречу
Смертельно больному матросу.

На картах осколки циркона
С последней до первой полоски,
И волны смывают балконы,
И тонут в воде перекрестки.
Обрывками, брызгами, флишем,
Трагичным минором Шопену,
Всё море шагает по крышам,
Роняя зелёную пену.

Песком рассыпается кокон
Из моря конфет и лакрицы,
Где трупы проносит у окон
Одной опустевшей больницы.
Плывут, утопая в кагоре
Кусками размокшего хлеба,
Где только зеленое море
До самого синего неба.

Осколок, витраж, отголосок
Над склепами новой застройки,
Под скрежет веревок и досок
Матрос поднимается с койки.
Распад, разложение, осмос
В венцах золотых и терновых.
Напротив - рокочущий космос
И яркие взрывы сверхновых.

По самому синему шёлку
В созвездиях пепла и ваты
Матрос, нацепив треуголку,
Шагает в окно из палаты.
Снаружи скупое убранство
Туманности Гроклант и Сабль...
Корабль сжирает пространство.

Пространство сжирает корабль

Радиоморе. В zip-пакете грамм.
Тошнит на берег пену телеграм,
Кусками слов, обрывками эмоций,
Осколками сорвавшихся комет.
Пора на связь, но связи больше нет:
Сигнал тревоги забивает стронций.

Оглох динамик. Радио мертво.
В моих ладонях гибнет божество,
Дымясь в руках верлибрами проводки.
Звенит канат предельной высоты.
Где нет меня, теперь осталась ты:
Лечу домой. Плесни-ка, мальчик, водки.

На небесах созвездия из бомб,
Букеты роз и вековой апломб,
Самоубийцам выдаётся льгота.
Радиошторм перемежает ток:
Бежит зари кривой кровоподтёк
В пустых зрачках убитого пилота.

Три сотни лет на поприще войны,
В петле шифровок снежной белизны,
Протянутой по точкам экспоненты.
Стирает нас погасший горизонт,
Где навсегда запечатлеет фронт
Любовь курка и пулеметной ленты.

Идёт приём от скомканных начал:
Радиоволны бьются о причал,
Возвысив глас радиста. Или божий.
Дробясь стеклом о грани плоскостей
По арматуре связанных кистей,
В высоковольтной линии под кожей.

Нам смыло лица, выжгло имена,
Нас сплавила ударная волна,
В больной узор цепи многоугольной,
Разложенный на тысячи витков.
Стреляться дробью бронзовых гудков:
Алло, как слышно? Барышня, мне Смольный.

Ваш абонент потерян для светил:
Сгорел вольфрам, оплавился тротил,
Попав в прицел из телефонных линий.
Распят, воскрес, явился во плоти,
Убит, вне зоны действия сети,
Стал глыбой льда и превратился в иней.

Разбит на разномастные куски.
Стал пассажиром пули от тоски,
Растекшейся по скомканной кровати.
Шалтай-Болтай, сорвавшийся во сне,
Не нужен ни заваленной стене,
Ни коннице, ни королевской рати.

Есть бархат кожи, лилии и мех,
Эфир забит набросками помех.
Морзянка, SOS, товарищ, герр и мистер.
В бронежилете рёбер все быстрей
Искрятся клеммы вздутых батарей,
Трещат частоты и сбоит транзистор.

Радиошторм газетного листа.
Инструкция пленительно проста:
Открыть балкон, взять кофе, выйти в рубку,
Прижать приклад и обхватить цевьё,
Когда звонит двуствольное ружьё,
И кто-то так настырно держит трубку.

Взвести курок, прицелиться в сигнал,
Перелистать весь бортовой журнал:
А дальше, вслух, сперва поодиночке,
Меняя пульс с пунктира на тире:
-Полина, Инга, Зоя, Дезире,
Евангелина, Цара...

Дальше точки.

Время намертво вмерзло в осень от подъезда до самой крыши.
Ветер чертит иглой по коже, ухмыляется, бьёт трёхфазным.
Кто-то в небо, а где-то оземь. Кто в могилу, а кто повыше.
Инкурабельно мы похожи, но больны совершенно разным.

У болезни последний вектор от истерики до восторга.
Ходят слухи: у неба оспа. Подтвердили Орфей и Олен.
Заключение даст прозектор, когда труп заберут из морга.
А к тебе небольшая просьба. Не касайся меня.
Я болен.

Если хочешь, наполни стопки: есть немного вина и виски.
И на том, и на этом свете мы расколоты, сбиты, втёрты
На счет "три" нажимаем кнопки для привета родным и близким.
Телефон отключён от сети, позвонить можно только мертвым.

В телефоне охрипло эхо, но картечь из гудков на сдачу.
Абонент не поднимет трубку: в вашем номере мало чисел.
По цене неживого смеха, можно выкупить ад и дачу.
Все безумное слишком хрупко. Покупайте дешёвый смысл.

Мир углов и закрытых камер. В ипотеку, а может, съёмный.
На стене полумрак безглазый, тишина, да провалы штолен.
Если можешь остаться с нами, если хочешь остаться - помни:
Этот мир заражен проказой. Не касайся его.
Он болен.

Эта вечность за десять центов - распишись на пустой бумаге.
И печать на изломе фальца, как свидетель чужого бреда.
Мавзолеи для VIP-клиентов, экономные саркофаги.
Кенотафы для постояльцев. Круглосуточно. Без обеда.

Только сердце стучит все глуше, забиваясь от грязи жидкой.
Кто для осени выбран в присне, те, наверно, уже не вспомнят,
Что продавшим в киоске душу, можно выбрать с приличной скидкой
Одноразовый привкус жизни, для вселенной из пары комнат.

Можно выбрать отдельный карцер. А чумные возьмут по яме.
И по стелле прямой и гладкой, и любую другую прихоть.
По щелчку и движенью пальцев, Бог дарует нам дым и пламя,
Бесконечной кирпичной кладкой, закрывая пожарный выход.

В проводах потерялись фразы, в крематории стынет сдоба.
Целый мир из одной детали, как Абраксас, встает из слепка.
Если страшно оставить разум, можно врезать простые скобы,
Можно вставить обрезки стали, чтобы мысли держались крепко.

Опускается ночь на тросе по узору дневной афиши.
Тишина оставляет пятна, укрывая Берлин и Гёлен.
Время намертво вмерзло в осень, от подъезда до самой крыши.
Если сможешь придти обратно, не касайся меня.

Ты болен.

До самого синего неба.

Осколок, витраж, отголосок
Над склепами новой застройки,
Под скрежет веревок и досок
Матрос поднимается с койки.
Распад, разложение, осмос
В венцах золотых и терновых.
Напротив - рокочущий космос
И яркие взрывы сверхновых.

По самому синему шёлку
В созвездиях пепла и ваты
Матрос, нацепив треуголку,
Шагает в окно из палаты.
Снаружи скупое убранство
Туманности Гроклант и Сабль...
Корабль сжирает пространство.

Пространство сжирает корабль

Там где у января тихо звучит сюита,
Время уходит зря, будто песок, сквозь сито,
Окна слепых трюмо тянут друг другу руки:
Автор открыл письмо. Автор устал от скуки.

А в том письме был дом. И магазин подарков,
Что возведён с трудом между садов и парков,
Там ледяной покров, перекрывает сажу,
И миллион шаров. В праздники. На продажу.

Где бушевал пожар, выставлен в кривотолки
Маленький снежный шар на одинокой полке,
С домиком из Гале и золотой порфиткой
С трещиной на стекле, под Рождество, со скидкой.

В домике был жилец. Он назывался Примом,
Он расчищает плец от пустоты и грима.
Прима волнует мир, что обступил снаружи
Треснувший сувенир из тишины и стужи.

Может идут пути Рима к святым соборам,
Вечное "взаперти" кажется приговором.
Вечность, как рудимент - только слова и числа.
Только, в один момент, вечность лишилась смысла.

Выцветший кашемир стелется в ригодоне
Кто-то схватил весь мир и раздавил в ладони,
Мелким осколком льда перекроило лица.
Произошла беда. Автор закрыл страницу.

Смерзшийся снежный ком на языке зверином,
В мире под колпаком, залитым глицерином,
С воем сорвался вниз, врезался в некрологи,
Переломил карниз и перекрыл дороги.

Снег перемёл овраг на позабытой полке,
Кто-то заметил брак, кто-то подмёл осколки,
И в тишине, трубя, ангелы над Содомом,
Ищут самих себя, вместе с разбитым домом.

Ангелы и Кишар где-то с вершин Эльбруса
Треснувший снежный шар с полки бросают в мусор,
Коротко, напрямик, через стекло ноцебо,
Прим на короткий миг видит живое небо.

Истина потекла через пролом снаружи.
Белый каскад стекла брызнул водой из лужи.
Чавкая и искрясь, между кусков резины,
Шар поглотила грязь, где-то на дне корзины.

В мире живых потерь не заплести волокна,
Прим запирает дверь и закрывает окна.
Ужасы разрослись в обертонах фальцета.
Дом затопила слизь. И не осталось света.

Не залатает скотч дыры в больном и пегом
Мир вытекает прочь, вместе с фальшивым снегом.
Пепельный шевиот переполняет пена
Пластик не оживёт. Мёртвое неизменно.

Скользкую полутень не оттолкнут триоды
Ненастоящий день тянется через годы.
Гаснет неон реклам, стынет картон на ужин
Прим - бесполезный хлам. Прим никому не нужен.

Минус один герой. Вычеркнут рейсом в Этах.
Где-то январский рой кружится в пируэтах
Где-то идёт клошар через дороги к Риму.
Если разбился шар, что же осталось Приму?..

Автор закрыл абзац, автору стало скучно,
Всё суррогат, эрзац - массово и поштучно.
Черная пустота из Нотр-Дама в Смольный.
Точка в конце листа.
Точка во лбу.
Контрольный.