Одна печальная судьба, из тысячи таких же судеб
Посвящаю всем, кто любит и чтит Рождество, с любовью, уважением и глубоким почтение…

Наступил сочельник. Маленький городок, в милях двухстах на севере от Лондона так и светился огнями. Самые суровые и хладнокровные джентльмены, в течении года не за какие деньги не кинувшие бы снежок и не скатившиеся с горки, в этот чудный вечер превратились в маленьких детей, а маленькие дети – в ещё более маленьких, но не в озорников и глупышей а в умных, боголюбищих детишек. Взрослые, катались с горок, кидались снежками за компанию с детьми.
Каждый встречал рождество по своему: детвора носилась по сугробам, и запыхавшись, распаренные беготнёю, с красными щеками и сползшей на глаза шапкой, с головы до ног в снегу, плелись домою, туда, где из тёплых хат столбами восходит душистый пар. Молодёжь колядовала, это доказывали, то мажорные, то минорные мелодии, то и дело раздававшиеся у какой ни будь хаты. Из подворотен на окраине городка постоянно раздавался то крик со своевременными проклятиями, то хохот, более схожий на ржание лошади, нежели на человеческий смех… Коли город не шумел в предрождественской суете, невнятные фразы бомжей живущих там было бы слышно на футов пятьсот в округе, не меньше. А самые правоверные были в церкви, или в подготовке к благочестивой семейной обедне.
Враги в этот чудный вечер становились друзьями, друзья – ещё дружнее. Грешники становились правоверными, а правоверные, ещё правовернее посвящали вечер богу, ну и конечно семье.
Стихия не жалела снега в этот день: он всё падал и падал. Падал он на золотые купола церквей и мгновенно таял, может от последних, еле дотягивающихся до земли лучей заходящего зимнего солнца, а может от веры людей.
Вот полностью смерклось. Часы на башне пробили десять раз. Как раз в это время в одной улице – конюшне, на самой окраине города, за грязным захолустьем, где живут одни лишь бомжи, да пьяницы, из большой бочки вылез мальчик лет двенадцати.
На ногах его были драные туфли с оторванной подошвой, чёрные брюки из грубой материи, с гигантской дырой чуть ниже колена, через которую виднелась тоненькая, как сучок, грязнейшая, вся в кровавых царапинах нога. Его верх прикрывала рубашка. Какого она была цвета, было не разобрать, ибо она вся была в болотной грязи. На ней туго, сдерживаясь остатками каких-то швов и ниток сидело некое подобие толи какой-то фуфайки, толи бог весть чего. На голове – огрызок вернее всего давным- давно украденной шляпы. Огрызком являлась, не даже половина, а четверть головного убора. Возможно его задняя часть. Мальчик, судя по всему чем-то острым распорол её, вывернул на изнанку, и насадил кусочек - лилипут, на самую свою макушку.
Оборваныш, аккуратно встал на дрожащие ноги и только после минут трёх усилий он смог протиснуться через её узкое горлышко наружу и окончательно покинуть своё мрачное жилище, которое разделял с одними лишь тараканами, да прочей грязью. Вечер был не самым холодным, поэтому бедняга решил прогуляться и размять ноги.
Как только он покинул свой закоулок, и пошёл по тёмной, уже лет двадцать как опустевшей конюшни послышался голос:
- Ты куда, интеллигенция? – и узкую дорогу между двумя жуткими развалинами, куда из-за духов бродящих там в ночи, уже давно никто не заходил пригородило какое-то уродливое существо. Мальчик так и встал от испуга. Пригородившую ему дорогу мрась все знали. Это был парень лет восемнадцати. Он был слабаком и трусом, и поэтому всегда держался за добрых сотню футов от других ему подобных. Он славился своим мастерством в обкрадывании жилищ одиноких стариков и старушек, годы которых, когда кровь, до избытка переполненная жизненными силами, струилась, чистая как воды Темзы, и горячая, как песок Сахары, искрясь подобно золоту и жемчугу, бурля, неслась по жилам, давно прошли. Попадись малышу в лапы этого негодяя, у него мало шансов остаться невредимым. Трус будет сгонять всю свою злость на нём.
- Эй, ты, оборванец! – окликнул его гадкий юноша (если только он достоин, чтобы моё перо именовало его юношей) – ты знаешь, что дали Назарею, когда он висел на кресте?
- Не знаю… - заикаясь от испуга, своим тоненьким голоском пролепетал он, но даже этот голосочек, способный тронуть палача, ни капли не с жалил высокого, как столб, и тощего как щепка урода.
- хочешь узнать? – мерзко улыбаясь своим растянутым до ушей ртом, продолжил он.
- не знаю… - сного пролепетал бедняга.
- а другое слово ты знаешь?
- не знаю…
- чёрт тебя побери! Сейчас узнаешь! – парень достал заранее припасённую для всяких злых дел бадью уксуса, поднял со снега кусок вонючей ткани, смочил его уксусом и резко вставил в чуть приоткрытый ротик мальчика.
Слёзы градом хлынули из глаз бедняги, потекли сопли. Он долго не мог отплеваться и откашляться, а когда наконец-таки он весь мокрый от глубокого снега в котором только что побывал встал на трясущееся ноги, как в туже секунду, ему в голову прилетела пустая бадья из под уксуса. Удар был несильным, но уже дня три не евшему сироте, этого было достаточно. Под оглушённый ударом, он сного бухнулся в сугроб.
- чтоб ты сдох! – послышалось уже из далека.
Мальчик лежал в снегу и горько – горько плакал, а когда ему стало уже через чур холодно, он встал и пошёл дальше в сторону города. Голова его жутко болела, ноги скручивал ревматизм, живот урчал и болел от голода.
Вот он и достиг подворотни в которой обитали в большинстве своём бездомные, предающиеся наркотическим веществам. В данный вечер, они все, прокуренные наркотическим опиумом лежали на брёвнах возле догорающего, тлеющего костра. Миновав эту отнюдь не приятную компанию, уже успевший утомиться мальчик сел на пень за почти развалившемся забором. По другую его сторону, сидели очередные два клошара. сидя в трёх футах от них наш бедняга мог расслышать каждое слово.
- чёрт бы их! Этих богомолов! – негодовал один – им праздник, а нам?
- ага, не продают опиум! «побойтесь Бога» - говорят, а эти за горсточку не на жизнь, а на смерть будут драться!
- вот верующие – идите в храм и бейтесь там головами об иконы, а людей то зачем мучить?! Кстати, что у вас с Мери?
- нет её больше для меня, развелись.
- а дочка?
- себе забрала! И церковь её поддержала!
- да эта церковь всегда не в свои дела лезет. Каждой бочке затычка!
- знаешь, дружок, я помнится, поклялся отомстить Мери за дочку, да потом думаю: «ладно уж, чего руки марать» но сейчас…
- тихо! подумай сколько тут людей!
- сейчас – продолжил голос уже тише – я так весь и горю местью!
- одумайся, нужна тебе эта баба?!
-ты меня не переубедишь дружок! Завтра её уже на этом свете не будет! – последнюю фразу он сказал очень громко.
- заткнись, пьяный! Завтра ты про всё забудешь!
- нет!
- кто-то за забором! – вдруг сказал первый голос, когда грязный мальчик встал и побежал.
- кто?! – горящий местью вскочил, в его руке блеснул нож. Он перепрыгнул забор, как порог дома, но к счастью мальчик успел скрыться за углом очередной руины.
- тебе показалось.
- не думаю, право, не делай этого!
- ну, уж нет! Сделаю, помру, но отомщу ей!
Последних слов мальчик уже не слышал. Сначала он пустился к своей бочке, но потом его жалостливое сердце исполнилось жалостью к бедной Мери и её дочке. Он знал их, знал где они живут. Поэтому он взял курс на её дом.
Ничего не боялся в эти минуты он. Его тоненькие ножки ломились через кусты и вскоре он оказался у крыльца милого розового домика, с белой антресолью. Все окна в нём были тёмными, а дверь замурована на три замка. На глубоком снегу два рядочка следов, большой и маленький, идущие из дому. Повидиму мать с дочерью проводили вечер в церкви или на рынке.
Вдруг, из-за дома послышались знакомые мальчику голоса, он в очередной раз страшно испугался. Хотел бежать, да тут прямо к крыльцу вышли два человека. Один толстяк с расплющенным носом и низкий, а другой, очень высокий, худой, с длиннющим носом, словом оба являлись полной противоположностью друг друга, и по телосложению, и по одеянию, по голосу, и даже по разуму: (худой оказался умным малым).
С начала оба остолбенели от неожиданности, а потом, худой – тот, кто и хотел отомстить Мери, закричал, нарушая своим противным голосом царящую вокруг тишину и спокойствие.
- я знаю этого оборвыша! Бьюсь об заклад, ты услышал никого иного как его! Он нас подслушал! Ну драный! – худой бросился с ножом на ребёнка, но как не уклюж и косолап не был мальчик, он всё равно умудрился прыгнуть в овраг за домом и по скользить по снегу в низ. Под оврагом он врезался задом в толстый ствол тополя росшего там, и не смотря на появившеюся боль в низу спины медленно побежал. Для него эта показавшиеся бы нам крайне медленной скорость, представлялась его слабому и болезненному телу предельно высокой. Худой тем временем кувырками через голову летел в след за ним, но ему помешала какая-то яма. Он провалился и выбирался добрых полминуты, то и дело выкидывая какие-нибудь проклятия. Толстый же просто стоял наверху и со свойственной ему тупой мордой, накренив на бок голову, что делало его облик ещё тупее наблюдал за происходящим.
А бедный сирота всё бежал и бежал, и остановился отдышаться только далеко за владениями бомжей и других подозрительных людей. Он оказался уже внутри маленького городка, где живут добрые, верующие люди. Начиналась эта «территория хороших людей» с одной из многих церквей. Была она отнюдь не маленькой, с величественным забором из белого кирпича, зубцами и статуэтками ангелов и архангелов на нём. Сама имела семь куполов, самый высокий из них футов с девяносто. Над главным входом с высокими ступеньками располагалось огромное изображение Пресвятой Богородицы – матери божей.
Мальчик видел, что делают люди при входе и решил войти, повторяя за ними. Он слышал изнутри голос священника и хор. Всё это было так приятно, так притягивающе.
Оборваныш кое-как перекрестился, левой рукой, кулаком, да ещё и не правильно, изобразив не крест, а какой-то многоугольник. Затем он снял с головы огрызок шляпы, обнажив грязные, вонючие слипшиеся, длинные вставшие дыбарём волосы.
Он стал подниматься и с каждой ступенькой ему становилось всё легче и легче, свободнее и свободнее дышать… жить!.. сердце его возрадовалось, но не тут то было…
- эй-эй-эй – окликнул его офицер нёсший службу под церковью – ты куда? Таким как ты там не место, иди-ка в свою подворотню! – он подошёл к тощему как щепка человечку, поднял его и перенёс за шкурку, одной рукой, с такой лёгкостью, что можно было подумать будто он был действительно щепкой.
- больше тут не показывайся, а то на участок отвезу! – пригрозил полицейский. Тогда неугомонное дитё зашло за церковь, приютилось там под окошком и стало слушать, всё не одевая шляпы.
- Богородица, дева, радуйся, благодатная Мария, господь с тобой благословлена ты в женах и благословен плод чрева твоего, ибо Спасителя родила, а также души наши. – пел хор.
Наслушавшись вдоволь, и наконец просушив слёзы, мальчик пошёл дальше по улице ведущей в самый центр городка. Вот он подошёл к магазину, возле которого шнырял новоизобретённый грузовик, работающий на дизели, который вот совсем не давно привезли из Германии. Выпуская огромные клубы чёрного дыма, носился он, не успевая подвозить уток, индюшек и кучу других рождественских яств раскупаемые горожанами как горячие пирожке, в прочем, горячие пирожки там тоже были…
За магазинчиком лежала небольшая торговая площадь. При виде всех вкусностей продающихся там, на деревянных лавках, мальчик, так и стал падать в голодный обморок. Он чувствовал, что больше не может не есть, поэтому взяв страх, сомнения и стеснительность в кулак, направился прямо к одному торговцу, с очень добродушным и шутливым лицом. Бедняга подошёл и прямо, но очень вежливо и осторожно попросил чуточку чего-нибудь самого дешёвого, чтобы утолить зверский голод. Вечно улыбающиеся лицо торговца мигом помрачнело, при выслушивании его просьбы.
- разве у вас сирот и бедняков нет острогов?
- есть…
- а работные дома?
- ну… их тоже не отменяли…
- так обратись туда.
Мальчик сного ещё вежливее повторил свою просьбу.
- я хочу, чтобы ты меня оставил в покое! – в конце концов раздражённо отрезал торговец – я тут не для того, чтобы раздавать каждому бродяге еду, до свидания, молодой человек, не мешайте очереди. – сказав это, торговец принялся накладывать одной даме, в мешочек плов.
- Премного благодарна – сказала она торговцу – счастливого вам Рождества и Нового Года, благослови вас Господь, пусть Святки от завтрашнего дня, и до последнего приносят вам только счастье!
После того, как ещё четыре торговца отказали мальчику, он понуро повесив голову поплёлся дальше в сторону центра городка. Там, в самом – самом центре, в небольшом скверике, за памятником Вильгельму Завоевателю на коне, росла высоченная ель, которую уже лет пятьдесят, а то и семьдесят, украшали на каждое рождество. В основном этим занимались детвора. И сейчас весёлая стайка смеющихся добрых лиц окружила её и одевала на её мохнатые лапы последние игрушки и вкусности, которыми завтра с рассветом можно будет полакомиться. Это было уже третье поколение, что ежегодно украшало вечно зелёную старушку.
Голодный, замёрзший, всеми покинутый брёл по глубокому снегу мальчик, сирота, проживающий в грязной, заплесневевшей бочке, в закоулке – конюшни, вместе с клопами, тараканами и прочей нечистой живностью, по соседству с пьяницами и сплошными бандитами, да убийцами.
Он видел нарядную ёлку и понимал, что она для всех, кроме него, видел радость людей, но знал, что его она не коснётся, видел он снег, но понимал, не для него он сыпется, покрывая всё мягкой белой пеленой, принося людям не забываемое рождественское настроение, и хор церковный не для него возносит Богу славу, и яркая звезда, звезда всего христианского мира, та самая, которая много веков назад привела волхвов к маленькому грязному хлеву, откуда и пошла настоящая жизнь, не ему она светит дорогу… всем кроме него и Бог, Бог любит всех кроме него… его уже никто никогда любить не будет…
Вот колокол на башне пробил без четверти двенадцать. Все побежали по домам, встречать праздник с семьёй, за столом, уставленным невероятными яствами, под смех и благочестивые семейные разговоры. Через пятнадцать минут наступит светлое Рождество Христово! Для всего мира, но не для него…
Вскоре на улицах не осталось не души. Все были дома, с семьёй или друзьями, кроме него. С таким настроем шёл он по городу и всё ему казалось с презрением отворачивалось от его грязной худощавой фигуры, и всё было не для него…
И вот пробило полночь. Все улицы были в сплошь завалены снегом, но не один рабочий не вышел их почистить – больно надо! Рождество на дворе! Дорога была озарена светом яркой звезды, сжигающей в пепел всех грешников.
Путь мальчика перегородил домик до викторианского стиля. Он ненароком заглянул в обрисованное морозом окошко. Семья, в полном сборе сидела за столом, пила чай, доедала утку и другие вкусности. Отец семейства, видимо перетрудившийся в день сочельника клевал носом, детишки с полными ртами сладостей сидели под ёлкой, и копошились в свежеполученных игрушках. Было у них и немецкие лото, толстяки – неваляшки, табакерка из которой в самый неожиданный момент выскакивает отвратитель- ная на вид царевна лягушка. Был у них и Джек, который по ростку поднялся на облако, где жил великан. Была и Красная Шапочка, и какие-то гномы, целая армия солдатиков, гусаров. Гиганский полководец, судя по его внушительным размерам взятый из другой оперы. Казалось, что в волшебный вечер светлого праздника, все сказки вдруг ожили. Щелкунчик и Молли, три поросёнка, смешной человечек, который три раза помогал крестьянской дочери обращать солому в золото, и потом потребовал себе её первого сына. Три желания, и история про эльфов, которые помогли бедному сапожнику, выполнить заказ богатого помещика и разбогатеть. Все они, говорящие о добре в этот вечер ожили и смешались, составляя светлую сказку Рождества, сказку в которой мы все являемся героями. Кто положительными, кто отрицательными, но всё же, всех нас ждёт счастливый конец, ибо чьё сердце открыто для добра, тот знает, что так устроен мир, и даже самые грязные истоки, когда ни будь, да впадают в чистое устье, хоть в последнюю секунду жизни, но впадают, иначе не бывает, так как Бог сотворил только Рай, а Ад – это то, что мы несём в себе. Скудный домик, куда упал взгляд сироты, был Раем, ибо в сердцах всех его жителей был Рай, Рай Божий! Но мальчик чувствовал, что рай этот ему ни когда не ощутить.
Тут внезапно с бешеной силой забили церковные колокола. Они бились так сильно и громко, не жалея своих железных корпусов. Они такими усилиями воздавали дань Рождеству. Динь – бом дилибом – динь – бом – дилибом. Это было так чудесно, так благочестиво!
Но бедняга больше не мог. Мороз сгрызал его снаружи, наигорчайшее чувство одиночества изнутри. Чувство душевного расстройства – сильнейшее чувство из всех. Не сильно до этого сетовал он на жизнь, но этот сочельник извёл его полностью.
- Всё, не могу больше! – громко прокричал он, кинулся в сугроб и крепко зажмурился.
На следующий день его нашли там мёртвым…
И сного перезвоном бьют колокола, для всех, кроме него. Он же наконец избавился от страданий и покоится в могиле, пожалуй самой не ухоженной в городке – под сухим кустом, из которого торчит покосившийся, криво сколоченный крест. Не один человек ещё не обратил на него внимания, только чёрные как смоль вороны порой садятся на него…