Когда-нибудь и я приеду в Несвиж
Не на экскурсию, а словно гостья рода…
Тепло, и солнца луч в полнебосвода.
Поставлю лимузин свой у подъезда,
И что я назвала сейчас подъездом?

Туннель въездных ворот? Фронтон угольный?
Тут впору вспомнить о своей осанке,
Учтиво, как положено дворянке,
Холодный реверанс отдам герольдам.
И где я увидала тех герольдов?

Поманят тамбур, светлая терраса.
Наверное, пройду туда спокойно,
Рассматривая лики на иконах,
Портретах, в перьях, бантах и гримасах…
И что я поняла по тем гримасам?

Спесь и слеза равновеликих мира,
Мой скромный род Пашкевичей несчастных,
Растоптанных, униженных напрасно,
Крестьянский пот и буйство Радзивилов.
Что мне теперь хотеть от Радзивилов?

Возмездия? Вот – мраморная зала…
Здесь мрамор грешен, чёрен временами,
Пашкевичей здесь били батогами…
Возможно, дани было вечно мало.
По нашим меркам, сколько это – мало?

Великий род угас… а мой – исчезнув,
Остался лишь в рассказах деревенских.
Когда-нибудь я в зале Королевской
Свою исполню праведную песню
И дай мне Бог слова для этой песни.


* На историческую достоверность ЛГ не претендует, но такие поверья передаются из уст в уста в ее семье

Боль находит… с болью ломка, та, что совестлива ночью.
Разговор с собой, негромкий – неприкаянный подстрочник.
Безголосый очевидец многих путаных историй.
Соль просыпана на ситец. Остывающий цикорий…

Спекуляция на мысли о фальшивости напева,
Там, где нет аспекта «ты с ним», где доверчивость прозрела.
Где жеманятся гастрольно многоликие кумиры,
Снисходящие фривольно, чуть учтиво, но кичливо.

Нотный лист насуплен строго: он желает - без тумана…
Но в реальностях благого много всякого обмана.
«Простота не по таланту?» - Хмыкнет мой издатель колко,
Подсчитав по прейскуранту…
Боль приходит, с болью ломка.

Вид взаимно беспорочен - от него потом избавьте.
Нет подлее заморочек, чем гадания на правде…
«Да» и «нет» в упор пугают. Плутовство – оно такое…
Лучше «может быть», «не знаю» для душевного покоя.

Лучше сыпать соль на ситец, расковыривая вены.
Нотный стан – мой летописец от измены до измены.
В нем беспечные порывы и напрасные советы.
Срывы, отклики, прорывы, и молчанием – ответы.

***

Дворцовая пыльца, межведомственный сахар,
Тоска больных очей – нагрузочный журнал…
Кто это всё познал и после горько плакал,
Тот бешено устал, да, бешено устал.

Внутри него вулкан ужасных сквернословий
От патоки чужих, искусственных речей.
Он раньше принимал взаимосвязь условий,
А нынче – хоть убей.

Идет к себе назад, надменный и суровый.
Кляня себя за все, что прожил невпопад.
Но в том, что часто сам ронял пустое слово
Он точно виноват.

И в том, что принял власть карьерного искуса…
Внезапно разлилось и вылилось в закат
Под занавес тоски рябинового вкуса,
К финалу аккурат,
Прозрение.
Увы…
Но ведь и мы не святы,
Себя, дуривших всласть, ни в чем не обвинив.
Он хоть успел прозреть в предчувствии расплаты.
А мне достанет сил?

***

Ниспадает ветрено таинство поэтово,
В озелень усталую мятною листвой.
Именно поэтому жгут одёжку летову
Вместе с отгулявшими явью да мечтой.

Время неприкаянных: исповеди каинов,
Проповеди праведных, жалобы святых.
И гундит неправильно, мимо нот хозяина,
Вековое кладбище, что к селу впритык.

Постернёй взъерошено под пятой прохожего,
Хорошо, что в обуви он пружинит шаг.
На людей похожие, холмики опрошены –
Видно, что не прошен он, случаем в бегах.

Запугав до одури, не догонят окриком,
Он, под выстрел выстояв, повернул домой.
Мимо рваных выступов, по траве расхристанной,
По душе истерзанной, да зато живой.

Доберётся – веточки соберет под ветошь ту,
Что была одёжкою в проливной сквозняк.
Подгребет сапожками, оглядит сторожко так,
Разведет костёрище, чтоб уже верняк.

Что там будет далее: пепел иль проталина,
Жалобней иль алее слёзы на глазах?
А потом – отчаянно, от любви отчаленный,
Подзатянет горестно: «… на крутых верстах…»

Что во воле брошено – ничего хорошего.
Не годна соломинка в золотой рушник.
А по ветру крошево из того, что скошено.
А над ветром жалобный, дождевой курлык.

***

Разговор немеет по касательной,
Шастают по форточке лучи
Приручи меня, необязательный,
Вот как хочешь, так и приручи…
Хочешь, сотвори, а хочешь – вытвори.
В час, когда ромашки голосят.
Это внешне я такая хитрая,
А внутри – сплошная размазня.
Завтра подскажу тебе тенденцию –
Котики, театры, скрипачи…
Укради меня в свою Венецию,
Ну а там возьми да приручи.
А сегодня мне чего тревожиться?
Для Венеций вроде бы сезон.
Приручай меня, неосторожную,
Даже если просто увлечён.
Мы друг другу станем адвокатами –
Понарошный выиграем суд.
Наши стансы, закусив цукатами,
По таким новеллам понесут,
Что сама с собой начну эстетствовать,
Отрицая искренность вранья.
Я с тобой еще хотела в Грецию.
Приручай, пожалуйста, меня…

***

О чем, окликнув, фонари, ночи отрада:
Так было надо, говорят, так было надо…

О чем, споткнувшись невпопад, чуть недовольно:
Мне было больно, говорю, мне было больно.

О чем жалеешь – помолчи, начни сначала.
Молчала долго, говорю, я год молчала.

О чём сейчас наговорюсь? Начну с вопроса…
Но косо смотрят фонари, ох, смотрят косо.

О чём не смела рассказать, стыдилась слова?
Все было… нечего сказать, так бестолково.

О чем ни в голос, ни в строке, ни даже в шёпот…
Прими как опыт, говорят, всего лишь опыт.

***

Суфийствовать грешно, но если миг – то можно.
Держи меня, окно, я так неосторожно
Качнулась из кулис до вешнего предела,
Осмыслив то, что жизнь я все же – проглядела…

Мистичный снегопад, настырная тревожность:
Любила невпопад, желала невозможность…
Дышала, не молясь о встречном-поперечном…
И разом не сдала опрос на человечность.

Держи меня, окно, не то промозглый ветер
Накроет мерзлотой из наихудших сплетен.
И сядет на кровать кладбищенская птица,
Надумает клевать… а … нечем поживиться…

***