Муза

Эта женщина была сладкой, как мед на губах, и острой, как сицилийский перец на кончике языка, от горечи которого невозможно избавиться каплей воды в засуху. Она не боялась своенравного характера октября, позволяя ему каплями дождевой воды смывать тушь со своих ресниц — стирала кончиками пальцев черные дорожки воды на щеках и шла дальше, твердо держась в своем умении выглядеть безупречно даже с растрепанными тяжелыми локонами. Она смотрела на мир сквозь призму драгоценного бриллианта, грани которого еще были первобытными и не подточенными. Она прятала свой романтизм под узкими платьями, огромными пальто терракотового цвета, а израненную душу за широкими свитерами и брюками-клеш. Когда счастье касалось ее порога, все в ее мире затихало, ведомое правилом, что о настоящей эйфории не кричат, она пила латте, воздушный лавандовый раф; когда разбитое сердце и хронически уставшая душа вновь напоминали о себе, она шла в старую кофейню на окраине Варшавы, расположенной на углу самого острого и скрипучего дома, заказывала крепкий эспрессо, горечь которого невозможно было унять даже солью, закуривала вишневую сигарету с горчащим табаком, вызывающим приступы головокружения, как от неразделенной любви, и сидела так до глубокого вечера, слушая старые пластинки, которые крутили в этом месте с упоительной трагикомичностью, проникающей в душу. Тривиальная роскошь была здесь повсюду: от тяжелых портьеров и расписных стен до шоколадных глаз бариста, который, ссутулившийся и чрезмерно худой, склонялся над стойкой, подобно прогнившему изнутри кипарису, сломанному ветром. Когда она волновалась, то мысленно читала Шекспира, цитировала Ницше и Бальмонта, стряхивая снежинки с волос, которые талой водой изредка проникали за ворот, обжигая чрезмерно чувствительную кожу холодом. Вся она была оголенным проводом, ртутью, от которой начинается жар, неприступными землями, омывающимися со всех сторон глубокими водами, которые не переплыть кораблями и не пойти вброд. Эта женщина не верила в любовь и вечность, отбивая каблуками прощальную симфонию, каждый раз уходя под утро и оставляя след от помады на зеркалах. Она любила быть неуловимым ветром, предпочитая оставаться загадкой и ребусом, который не под силу решить каждому. Она не боялась выглядеть слабой, часто улыбалась сквозь меланхолию, ставшую ей не только любовницей, но и другом: с ней она делила постель и завтракала каждое утро; с ней была выпита не одна бутылка красного и пряного, что теплом разливалось по гортани. Она не любила дешевые сплетни и драмы, не участвовала в нелепых спорах. Ей нравилось прислушиваться к голосу своего сердца: оно горячее и живое — она сжимает его пальцами, ощущая истому.