Беспечный мир, как дымка тает под ногами.
Сознанье полнится драм местечковых сонмом.
Подхвачен ветром захолустья, как грехами,
В небритость щек вдруг превращается итогом,
Рассвет бессонный, что взлетел с привычной грусти,
Черту оседлости оставив за плечами.
Прорвавшись сквозь забор испуга, лишь искусство
Проникновенными его зовет речами.
А время плачет, причитая в уголочке.
Но вдруг набросится, как коршун окаянный.
И от когтей не увернуться одиночке,
Что замурован в плен заброшенных пристанищ.
А то изменчиво так, на руку с удачей,
Играет судьбами, ведя вперед по жизни,
И не по чину награждая рядом качеств,
И даже славой, поборов свои капризы.
Вдруг время жалует изменчиво кого-то,
Продлив земную жизнь его мольбе в угоду,
А у кого-то отнимает год за годом,
Себя потешить чтоб, ехидной властью гнета.

Багряный старый клен сказал: «Привет»,
И я ему в ответ пожала ветку.
В белесой дымке тает силуэт
Холмов в дали, примеривших расцветку
Осенней грусти с ноткой пряных трав.
Хандра, как шаль окутала вершины.
Под ветром прочь уносится стремглав
Пожухлых листьев рой с ветвей осины.
На небе вереница облаков.
Они уже не гости на чужбине.
И тут и там ряд осени штрихов,
Природу тлен скрывает балдахином.
Еще немного и пойдут дожди,
Затянет пеленой туч небо плотно.
Тепло осталось где-то позади,
А впереди зимы лишь безысходность.

Без бога рай – совсем не рай,
А просто сумрачный розарий.
По январям горячий чай,
Поскольку холодно ночами.
И не дают тепла, отнюдь,
Окоченели от метели
Те фонари, что шеи гнут,
Они от ветра очумели.
От вьюги мне спасенья нет,
И от поземки не укрыться.
Согреться чтоб, летят на свет
Продрогшие до дрожи птицы.
Но бог мой у меня в душе,
А значит рай вокруг и лето.
И у любви настороже
Лучи чарующего света.
Погоду делает не снег,
Не вьюга за окном узорным.
Немного веры, оберег,
Мистическая иллюзорность…

Вечер с тучки скатился несмело,
Краем держится за купола
Златоглавых церквей - цитаделей,
Миг, и солнце упало в поля.

А поля там безбрежные, реки
Тихо плещут бескрайней волной.
И разбросана вдоль деревенька,
Лишь бурьян в палисаде стеной.

Доживают свой век две старушки,
Да столетний старик Никодим.
В унисон стучат старые клюшки,
Но пока еще ходом своим…

А и то сказать, как тут болеть-то?
До ближайшего города верст
Столько, даже автобус столетний
Не успеет, и ляжешь под крест.

Встарь до ночи гармонь бы не стихла,
Но давно миновали те дни.
А сейчас здесь угрюмое «тихо»,
Доживают одни старики.

Вселенная, ты соткана из света,
Из миллионов солнц и сотни звезд.
Вопросы и дилеммы без ответов,
И сила слов под покрывалом грез.
Бездонная возможность под ногами.
Остывшим пеплом прошлые года.
А будущее мнится временами,
В них находя прощенье для себя.
Агнозия на шумы, звуки, фразы,
На череду фальшивых форм и душ.
Невинность, под налетом лживой грязи,
Правдивая бессмысленная чушь.

Тончайшей кисеей из мороси промозглой
Ложиться сумрак сонный бархатным ковром.
Малоприметно, невесомо и неброско…
Вот только день был… миг, и ночь уже кругом.
Хохочет ветром сумрак в трубах водосточных,
Актерствуя слегка, мол, он здесь ни при чем.
Сказать по правде, у него характер склочный,
А кажется наивным кротким дураком.
Кому, как не ему прикинуться невинным?
Оскал свой волчий, скрыв под маской колдовской.
А так, он конченая сволочь, и мизинцем
Не шевельнет, что б тьму рассеять надо мной.
Звенящей тишиной наполнен пряный воздух,
Не свиста, ни хлопка, ни лопнувшей струны.
Лишь в вышине шуршанье темных крон черемух
Валькирий гулом, пролетающих в ночи.
И до утра со мной ждет иллюзорный сумрак,
Что вот еще немного и блеснет рассвет.
Но если я с надеждой, призрачной и хрупкой,
То он с тревогой ночи жалко смотрит вслед.

Жизнь от начала до заката – минута, краткий миг, мгновенье.
Как скорый поезд Питер-Сочи, без остановок. Лягут тени,
И вот уже стучится старость. Придет и встанет у порога.
Но не уходить прочь, зараза, и в дом не ломится до срока.
Подобно сирым и убогим, лежит больным, застывшим в коме.
Уже не жив, но и не умер. Клепсидры воды по-иному
Теперь бегут, поток иссушен. И только теплится надежда.
Совсем другие мысли, чувства, да и не те уже одежды.
Лист за листом роняют кроны, зарядит нудный дождь промозглый.
Вчера, что было сталью прочной, сегодня, стало просто воском.
Ждет старость нужного момента, гиеной скалясь, нет спасенья.
Но чтобы ни было в итоге, жизнь – это лучшее творенье.

Я не могу никак забыть,
Хоть бередить не стоит рану.
Связующая лопнув нить,
Прошлась по сердцу ураганом.
Стальные стрелки на часах,
Живут гнетущим ожиданьем.
И тонет звук шагов в коврах,
Объята комната молчаньем.
Лишь нарушает тишину,
Шум шин далекий, монотонный.
Да ветра шорох по стеклу,
Бессменный друг моих бессонниц.
Неясной музыки напев,
Как будто где-то плачет флейта.
Иль скрипки голос нараспев,
Ласкает слух капризный чей-то.
Смычка пленительная трель,
Пронзает мглы покров уютный.
А может, то поет свирель,
Мучительно, в унылых буднях.
Помилосердствуй, замолчи…
Наверно, эта грусть оттуда?
И ты сейчас не спишь в ночи,
Проснешься где и с кем наутро?
Смешно. Ты в баре ищешь что?
Ни счастье ли, в хмельном напитке?
В пустом бокале видно дно,
И жалко выглядят попытки.
Вся жизнь, как терпкое вино.
Рутинны судьбы и абсурдны.
И до банальности смешно,
Хоть на душе сейчас паскудно.
Де факто – жертва только я,
Но между нами нет различий.
А время – ёмкость забытья,
Меняет что мечты, обличья.

Лентой Мёбиуса путь мой обернулся,
Возвращаюсь вновь в одну и ту же точку.
Шелестят, шуршат листвой асфальты улиц.
Что поделать, если осень по шажочку,
По денечку, по минутке, понемногу,
Власть берет над этим городом притихшим,
И скулит, ветрами стонет у порога,
Словно ищет из продрогших парков выход.
Заплутала будто осень в переулках.
Ей на милость сдался город обнаженный.
Растрепал листву былую дождь огульный,
Под звучание ноябрьских симфоний.
И молю я ветер, псом цепным под дверью,
Не скребись, мои печали множа. Сжалься.
В ночь такую веришь каждому поверью…
Фонарей фракталы свет накинут шалью
На дома. Внутри лишь отблеск, всполох, блики.
Хоровод теней на стенах в полумраке.
Только сумраку назло плетет интриги,
Край бокала, свет, в окно поймав бестактно.
Был еще вчера здесь свет желанным гостем.
Где хотел, гулял, во все влезая щели.
А сегодня он – подслеповатый остров,
Круг вокруг свечи… а впрочем, это эллипс.
Я в исходную опять вернулась точку,
И зализываю раны неумело.
Мы теперь, увы, поврозь, поодиночке.
Душу осень переполнила всецело.

В небе бархатном, южном, лазурном, бескрайнем, пустынном,
Где оранжевым, снявшим с себя кожуру апельсином,
Солнце послеполуденное плавит дальние горы,
И те словно плывут облакам вслед, абстрактным узором,
Птица белая, лишь иллюзорная светлая точка,
Волей рока парила, мятежной души оболочка,
Над полями лаванды безумно-лилового цвета.
Мне казалось, что движутся горы, гонимые ветром.
Мне казалось, что тени причудливые кипарисов,
В горизонт голубой упираются зубчатым мысом.
А на вдаль убегающих ровных иссушенных грядках,
Ряд арбузов, томясь солнцем, пухнет в боках соком сладким.
Мне казалось, что мир – безмятежная вечная тайна,
Разгадать ее можно, но трудно необычайно.
И легко вместе с тем, знает птица, определенно,
Правит миром любовь, ей подвластны любые законы.