Знаешь, иногда это так трудно! Подождать. Эти несколько часов, каких-то пять часов, кажутся вечностью. А с тобой особенно. Это драгоценные пять часов!
Сколько их у тебя?
У меня?
У нас!
Я сижу и жду, когда я смогу нажать кнопку. Нет, конечно, я не просто сижу, я что-то делаю. Делаю все, что обычно: стираю, глажу белье, готовлю, делаю с сыном уроки, иду куда-то, еду, пью кофе, разговариваю и даже смеюсь; но при этом меня не покидает это тянущее чувство ожидания: когда ты проснешься и скажешь мне: «Доброе утро!»


Она ждала его. Наверное, он забыл. Забыл о ней. А чего собственно она хотела. Где он? И где она? Между ними пропасть! Пропасть во всем: километры, года, города, страны, океаны, дороги длиною в жизнь со своими ухабами, поворотами, подъемами и спусками, победами, и ошибками, знаниями и опытом. Невозможность их пересечения, разве что случайное следование в противоположные стороны.
Она не думала, что будет дальше, они просто разговаривали, просто писали друг другу. Через расстояния улыбались, делились своими переживаниями, личными историями. Они и не заметили, как стали близки, ни разу не увидев друг друга вживую, не прикоснувшись рукой к руке.
Она смотрела в пустоту, что-то говорила и пила черный чай. Черный с бергамотом и мятой.
На ночь она не пела сыну колыбельную, а медленно и грустно шептала стихотворение Евгения Евтушенко.
«Нет, нет ничего не происходит,— убеждала себя она,—
Это грёзы наяву!
Они должны понять!
Должны!
Как же много в нашей жизни долгов!»
Осознание пришло быстрее к нему.
Чувство здравого смысла, как всегда, одержало вверх.
А как же иначе?
А иначе можно услышать вслед: «Вы сошли с ума!"
И да! Это будет очевидно! Неоспоримо! Равно как и то, что произошло. То, что нарушало привычное, здравое.
Грёзы?! Скорее всего.
Завтра наступит новый день, каждодневные дела, хлопоты, заботы. То привычное, что держит нас настолько крепко, что давно нет места ни полету мечты, ни фантазии и уж тем более воплощения им в реальности.
Лишь когда ты молод, дерзок и смел, тебе все очевидно! Не страшно нарушать укоренившиеся правила, слышать и следовать чему-то большому и главному. Но только единицам удается оставаться смельчаками. Почти каждый из нас разбивается, «удостоверяется» и повторений больше не желает. И вот эти «укоренившиеся» вдруг видятся логичными, верными, привычными.
А главное, надёжными!
Что же может быть лучше?

Он не напишет,
Она не ответит.
Есть только ветер и пустота.
Он переносит волны по свету,
А в ней умирает любая волна.

Спокойной ночи.

Саша невысокого роста, не то чтобы невысокого, а совсем невысокого, маленький, а еще он полный, даже не полный, а толстый. Ну такой колобок.
Смешарик.
Когда он идет, то забавно переваливался. Ему, пожалуй, не хватает пропеллера за спиной. Смешной? Может быть для кого-нибудь, но почти всех девчонок с нашего курса он очаровал, сам того не ведая и не желая.
У него добрые голубые-голубые глаза. Посмотришь и кажется, что смотришь в небо. У голубого неба нередко холодный оттенок, а у Саши — теплый. Там, в этом его небе тепло и радостно, уютно и спокойно, и еще волшебно. Куда-то ты уплываешь в этих глазах, он что-то, наверное, тебе говорит, главное — вовремя кивнуть, а дальше висеть между небом и землей или что там у него есть, где-то, где-то во вселенной.
А еще у Сашки черные ресницы слегка загнутые вверх, и когда он улыбается, то в ответ невозможно не растянуться в какой-то глупой блаженной улыбке.
Темные волосы с едва начинающейся проседью всегда взъерошены.
Вчера он играл Винни Пуха. Никто не может сыграть лучше него. Потому что он — настоящий Винни Пух. Конечно, он застрял. Он такой! Большой и толстый. И думаю, он застревает не только в чьей-то норе, но остается в сердце.
Играл не со мной. Мне вообще никогда не выпадало с ним играть. Во-первых, мы с разных курсов, а во-вторых, вот как-то не повезло.
А со Светкой он репетирует домового. И вот наш Сашка, просто шарик на маленьких толстых ножках, запросто взлетает на забор, говорит ей что-то смешное, а может и несмешное. Разве можно вслушаться? Ты просто смотришь на него, слушаешь его тембр, и тебе уже хорошо и весело. А Света хитро улыбается, говорит ему что-то в ответ, и они оба начинают хохотать так, что все, кто на репетиции трясутся от смеха. Вот такой он, очень толстый Сашка.
А сейчас он сидит напротив, перед ним тарелка со шницелем и салатом, передо мной тоже какая-то еда. Он смотрит на меня влюбленными глазами, а я на него. У нас ничего никогда не получится: у него двое детей, и он их воспитывает почти один, и у меня двое детей, и я своих воспитываю одна. Ему, наверное, уже лет тридцать восемь — совсем старый! А мне двадцать девять, тоже, конечно, много!
А еще Сашка — мойщик окон небоскребов. Да, да. Я только забыла, как называется эта профессия. Вы только представьте себе, такой большой, круглый и моет окна. Какие канаты должны его удерживать?! Наверное, небо, глядя в его глаза, думает, что он его родственник! А солнце видит, как он улыбается, и тоже принимает его за своего, за маленькое солнышко. Так он и висит в небе перед окном какого-то счастливчика.
Да, Саша толстый. Он как-то сказал, что надо бы, может быть, когда-нибудь, похудеть. Или он даже сейчас это сказал? Я не слышу. Сидим мы вот с ним и висим друг у друга в бесконечных мирах наших глаз, он в зеленых, а я в голубых.

Конец